ИНЬ И ЯНЬ

 
Крошка сын к отцу пришёл,
и спросила кроха:
- Что такое хорошо и что такое плохо?

(В. Маяковский)
 

  Второй день несения военно-трудовой вахты ознаменовался кардинально новым заданием, смелое самобытное решение, которого предложенное капитаном Гомбожаповым, имело целью положить начало новому пониманию, и расширить горизонты.
  – Ставлю задачу – сообщил капитан, стоящим перед ним бойцам – Ты, приводишь в порядок токарный станок-ага, и начинаешь эксплуатацию. Остальные… – капитан обвёл взглядом территорию – Остальным очистить территорию от снега.
  Вчерашняя метель намела много снега. Он игриво искрился толстым, в высоту сапога, ковром на просторном дворе ОГМа.

  – Чем же его убирать? – спросил Ревенец – лопат совковых нет.

– Вы чо, йоптоюмать-ага, дети малые!? – возмутился капитан – Соображать надо, понимаешь-ага. Лопат нет, возьмите мётлы.    

– Где? – не отставал Ревенец. Всем было абсолютно ясно, что спорить с капитаном не надо – нет никаких мётел.

  – Нету, йоптоюмать-ага, так сделайте – продолжал удивляться капитан неизобретательности, вверенного ему личного состава.

  – Из чего сделать? – демонстрировал свою беспомощность Ревенец.

  – Как из чего? – спросил капитан, и произнёс фразу имевшую стать девизом для его подчинённых – Проявите, йоптоюмать-ага, солдатскую смекалку! Кусты вон наломайте, понимаешь-ага. Приступайте! Через полчаса доложите.

 
  Известный факт: сколько бы не длилось что-то плохое, оно непременно заканчивается, хотя ожидание этого окончания порой длится бесконечно долго. К немалому сожалению, с хорошим дело обстоит совсем на оборот: как бы долго оно не длилось, конец его грядёт неотвратимо и, по окончании этого хорошего кажется, будто промелькнуло оно, скользкой змейкой, неизъяснимо быстро.

  Неделя прошла с тех пор как шестеро начинающих защитников Родины поступили в распоряжение капитана Гомбожапова. За внешностью подтянутого офицера с безукоризненной выправкой томилась душа птицы. Гомбожапов был отчаянным мечтателем и фантазёром. Служба в качестве военного инженера не то что бы тяготила его, но скорее была досадной помехой, как камушек в ботинке – слишком мелкой, чтобы терять время на его вытряхивание, но в то же время беспокоящей. С другой стороны, кроме неясных обязанностей, должность главного механика предоставляла ему широкие возможности. Дни и ночи проводил Гомбожапов в фантазиях и мечтах. Времени он не наблюдал. Капитан был женат. Его жена была женщиной мудрой и суровой. На ней держался дом, но и требовательность её была беспрецедентной. Этим объяснялось служебное рвение. Капитан стремился периодически выпархивать из гнезда «по службе», чтобы реже попадаться на глаза взыскательной супруги. Гомбожапов мечтал приносить в клюве эквивалент материальных ценностей и вносить вклад в строительство гнезда и этим оправдать своё существование. Идеи посещали его регулярно, но всегда, внезапно. В ту пору, капитан воображал как улучшает благосостояние своей семьи, изготавливая необходимые товары народного потребления. При помощи нехитрых приспособлений, как например, добытого им, давно списанного, за непригодностью токарного станка и банальных, самых рядовых военнослужащих, Гомбожапов собирался заполнить дефицит каких-нибудь товаров. Каких именно он ещё не знал. Здесь была некоторая недоработка. Капитан и сам это замечал, но справиться с этим не мог, воображение несло дальше. Так придумав делать меловой порошок, он посредством солдат построил из старых досок будочку. За счёт министерства обороны заказал на заводе мелотёрку, с электроприводом и, вот когда долгожданное оборудование было доставлено и неумело, но всё же установлено, выяснилось что дело, как-то не идёт. Некомпетентность Гомбожапов всегда считал фантомом, стоящим на пути к вожделенной цели – её незачем бояться. Он не потерял интереса к предприятию, но... Теперь капитан собрался клепать из жести водосточные трубы, карнизы, вёдра и прочие, так нужные в народном хозяйстве изделия. Он выпросил в УНРе стопку листовой жести, назначил двух жестянщиков и был готов к пожинанию плодов. Решение любой задачи капитан видел в способности найти решение.

  И так, Овезову капитан поручил что-то ответственное, и он грелся теперь у костра посреди ангара. Алик и Кот были приставлены к мелотерке, которая пока, так же как токарный станок, не работала. Ревенец с Немцовым получили должность жестянщиков, и в попытках разгадать значение своей новой специальности просиживали, вместе с остальными, в токарке. Капитан приходил каждый час и осведомлялся, почему никто не работает.

  – Перекур – заявляли бойцы.

  – Хватит курить, понимаешь-ага – говорил капитан.

  – Только что, буквально, зашли погреться – уверяли трудолюбивые подчиненные – сейчас, отогреемся и пойдём дальше работать. Пальцы, вот, не гнутся.

  – Во-от, молодцы, понимаешь-ага – одобрительно кивал капитан – а-то мне, йоптоюмать-ага, лодырей раньше присылали. Лентяев! Много с ними наработаешь-то?  

  В казарме было напряжённо. В довесок ко всему, неожиданно разошёлся младший сержант Гумбатов. А в раю-ОГМе, под умелым руководством главного механика, воины отдыхали душой. Бойцы очень привязались к капитану Гомбожапову.

  По окончании трудового дня, капитан строил всё своё немногочисленное воинство и командовал:

  – Равняйсь! Смирно! Нале-ево! В расположение части, шаго-ом марш!

  Выскользнув за ворота, огээмовцы проходили двадцать метров вдоль забора. Овезов отправлялся куда-то к землякам, а киевляне, нырнув в дыру, возвращались в тёплую токарку. Ужин не стоил того чтобы ради него возвращаться в зверинец. На добытые, с трудом, копейки заранее покупали кирпич хлеба – серую мочалку мякиша, в твёрдой коробочке корки. В стеклянный плафон от потолочного светильника набирали воду, вставляли самодельный, из бритвенных лезвий, кипятильник и варили чай, чудом раздобытый Ревенцом. Спустя час вновь являлся капитан, и процедура повторялась.

– Так, йоптоюмать-ага, товарищи солдаты! – говорил он, искренне удивляясь – вы, почему здесь? Почему не в расположении роты?

– Сейчас уходим – отвечали бойцы – вот как раз собирались.

– Молодцы – одобрял капитан – выходи строиться. Становись!

  – Равняйсь! Смирно! Нале-ево! В расположение части, шаго-ом марш!

Строй выскрипывал за ворота, Гомбожапов направлялся прямо, а бойцы вдоль забора к дыре. Так до вечерней поверки, с перерывами на гомбожаповские ревизии, построения и обход забора, друзья сидели в бытовке. Вокруг стонала вьюга, а в тёплом вагончике, сквозь, слоившийся сизый сигаретный дым, красным светила спираль обогревателя.

  В субботу после утреннего построения и развода, младший сержант Гумбатов намекнул на некое мероприятие, приготовленное им в качестве сюрприза. Беспрепятственно миновав, закрытую, и запрещенную для посторонних территорию, провожаемая взглядами часовых рота спустилась в овраг и цепочкой по одному заструилась по тропе окружённой снежными заносами. Дойдя до места, где в основную тропу впадала одна из немногочисленных побочных, Гумбатов, сохранявший доселе таинственное выражение на конском лице, остановил движение. Он бодро взбежал вверх по впадающей тропинке и подбежал к гревшимся у костра землякам-танкистам. Заручившись их несомненной поддержкой, младший сержант вернулся к вверенному ему личному составу. Приглашённые им земляки-танкисты наблюдали сверху и Гумбатов начал проведение мероприятия.

  – Ви, духы, абурэли вапше – сообщил младший сержант – шас буду вас учить. Вибиру траих самих бурих и буду бить паочерэди. Адин на адин, пачеснаму.

  Совершенно проигнорировав неуёмных кавказцев как земляков, и таджиков как единоверцев, Гумбатов выбрал Кота, Жирного и Немцова, для назидательной экзекуции. Танкисты-азербайджанцы наблюдали за тем, чтобы наказуемые не принялись обороняться, вероломно, скопом, и не сорвали мероприятия. На первое, младший сержант решил взять Кота. Ещё больше выпятив грудь и оттопырив зад, строгий воспитатель подошёл к нему, и эффектно провёл заранее запланированный приём. По лицу Гуммбатова промелькнуло удивление, мгновенно сменившееся выражением досады, а затем страха и боли соответственно. На то, что приём даст такие результаты, он не рассчитывал. Многоопытный Кот вовсе не напрягался в подобных ситуациях. Он расслаблялся, и тело его само делало то, что находило необходимым. Гумбатов сидел теперь на тропинке, привалившись спиной к снежной стене. Из носа текла красная струйка. Ухо показывало левый поворот. Шапка укатилась.

  Перевернувшись и став на четвереньки, младший сержант помотал головой, затем встал на ноги, поднял шапку и приладил её на затылок.

  – Тепэр ти! – обратился он к Жирному, тоном человека методично добивающегося успеха во всех намеченных делах.

  Не обращая больше внимания на Кота, уже знакомой нам походкой он подошёл к Жирному. Без промедления и эффектных поз, Гумбатов направил стремительный кулак в лицо обуревшему духу. В свой удар он вложил всю обиду за боль и унижение перенесённое им до того. Прежде занимавшийся вольной борьбой Жирный уклонился от удара, поднырнул под руку младшего сержанта и умело провёл бросок. Тот, описав дугу в воздухе, шлёпнулся на тропинку, как-то особенно сильно прихлопнув ногами. Гумбатов лежал теперь пузом на снегу и мычал. Верхом на командире взвода сидел рядовой Жирнов и, упёршись обеими ладонями в командирский затылок, тыкал его лицом в снег. Немцов, далеко не такой опытный драчун, как его боевые товарищи, стоял тут же, в ожидании своей порции наказания. Он посмотрел вверх и увидел, что танкистов-земляков простыл и след. Отпущенный Жирным младший сержант прикладывал к носу снег.

  – Пашли! – сказал он, надев шапку и не на кого не глядя, двинулся дальше по тропе, в УНР.

  Вероятно, утолив немного жажду воспитателя, младший сержант решил пока ограничиться двумя наказанными. Немцов делал вид, что жалеет об этом.   

 
Бытует мнение, что понедельник день тяжёлый. Но в отдельно взятой военно-строительной роте этим тяжёлым днём было воскресенье. Оно являлось неминуемо, и было днём парко-хозяйственным. На боевые посты трудового фронта никто не уходил, все оставались в казарме и, не щадя себя, напрягая последние силы, уклонялись от парко-хозяйственной деятельности. Нестойкий, дрогнувший, проявивший слабость и согласившийся заниматься уборкой, по умолчанию приписывался к низшей касте. Слабак попадал в трясину, которая методично и неотвратимо затягивала на дно. Остальные же приобретали право помыкать им, и боролись за это право отчаянно, ведь идти через болото удобнее по головам. Удостоившиеся звания «чмо» не имели права отказывать другим в услугах и исполнении их требований. Звание это было непреходящее и прикреплялось на весь срок прохождения службы. Отказаться от своих почётных обязанностей, без вреда для здоровья, было невозможно. Взбунтовавшийся, жестоко и беспощадно наказывался. Ввиду отсутствия в отдельной роте солдатской иерархии привязанной к сроку службы, здесь проходили естественные социальные процессы. Такие термины, как «духи», «черпаки» и «дедушки» были чисто академическими и прикладного значения не имели.

Разные культурные группы решали проблему по-разному. Кавказцы связанные прочными общинными узами поддерживали и защищали друг друга. Даже к нерадивым землякам, которых третировали и унижали сами, они не подпускали посторонних и никому не позволяли их обижать. Кавказское землячество выглядело как ощетинившийся ёж. Вся их агрессия устремлялась наружу. В поисках рабочей силы и самоутверждения они охотились на всех остальных без исключения. Таджики, также жившие общиной и пользовавшиеся одним умом на всех, сдались в плен, всем скопом и, не сопротивляясь, принялись за работу, хотя и всячески от неё отлынивали. Их тактика была проста как кизяк – они так медленно и безобразно выполняли взваленные на них обязанности, что заставить их работать стоило немалых усилий. Битые и понукаемые таджики делали всё так, будто впервые видят простейшие орудия труда, не понимают, чего от них требуют, и главное не способны научиться. Сразу же, как только умаявшийся погонщик прекращал их пинать, таджики тут же разбредались, садились, или начинали мирно пастись, и всё нужно было начинать с начала. Киевляне, под девизом «моя хата с краю» боролись за светлое будущее поодиночке. Никакой силе не удавалось их объединить. Учение Шагеняна было похерено и предано забвению, и только Кот, Алик, Ревенец, Жирный и Немцов держались вместе. К ним, на невыгодных условиях, вяло примыкали и другие, но не все и не всегда.

Как уже было сказано, и плохое имеет свой конец. Воскресенье закончилось, а с ним и парко-хозяйственные переживания.

Как уже было сказано, и хорошее имеет свой конец. Не всем счастливым подданным великолепного капитана Гомбожапова суждено было увидеть в это утро милого сердцу главного механика. Трое таджиков, четверо киевлян и один грузин, были переодеты в рабочую одежду, ватные бушлаты и высокие, выше колен, валенки. Во главе с сержантом Каримовым и сопровождаемые плетущимся сзади ефрейтором Васильевым они выдвинулись в неведомый край.

Доехав автобусом до центра города, вышли и последовали за Каримовым. Пожирая глазами, городские улицы и дома, воины вертели головами. Таджикам был в диковину город. Киевляне, истосковавшиеся за три недели по обычной жизни, сопровождавшейся видами гражданских объектов и штатских лиц, жадно насыщались созерцанием редких прохожих. Свернули на железнодорожное полотно. Валенки мешали идти, не давали коленям сгибаться, и попеременно норовили соскользнуть с ноги. Переставляя ноги циркулем, зашагали по заснеженным путям.

Неновое здание деревообрабатывающего цеха, имело вид характерный для производственных сооружений. С двух сторон к нему примыкали механизированные пристройки. На обширном дворе лежали могучие, в полтора обхвата, брёвна. Первый этаж здания не использовался, и просторный цех пустовал, лишь в углу стоял длинный грубо сколоченный стол. Вдоль всей стены тянулись три параллельные горячие крупнокалиберные трубы. У стола стояла длинная скамейка. Перегородка, отделявшая помещения бывшие некогда административными, потолка не достигала. Из шести комнат имевшихся в этой части, открыта была только одна, в которой стояли двухъярусные армейские койки. Там и поселились бойцы. Места в комнате было так мало, что стоящие вдоль одной стены койки, не оставляли между собой прохода, и только пробравшись под стеночкой, и скользнув в щель, можно было, через крайние добраться к середине. Десять человек за ночь употребляли весь пригодный воздух, и к полуночи полностью переключались на непригодный. Работали в две смены. Каримов владел полушерстяным комплектом солдатской формы, почему-то не положенной военным строителям, и по целым дням ощипывал гимнастёрку от катышков. Эта работа отбирала все его силы. Он готовился к дембелю. Васильев шлялся неизвестно где. Остальные работали в тесной связи со спецификой предприятия. Двое бойцов скатывали по наклонному деревянному помосту тяжеленные брёвна, подваживая их железными ломами. Бревно закатывали на непрерывно движущуюся ленту транспортера, и оно сентиментально вздрагивая, уплывало по диагонали вверх, в распилочный цех. Важно было следить за тем, чтобы бревно подкатывалось строго параллельно к ленте, иначе ствол огромного дерева крайне трудно будет повернуть для придания ему нужного положения. По неопытности бойцы несколько раз закатывали на транспортёр только один конец бревна, от чего всё бревно начинало безудержно разворачиваться на помосте, готовое смести всё на своём пути. Мужественные воины удирали от ожившего ствола как зайцы крупными скачками в самых неожиданных направлениях. Если, при скатывании один конец бревна опережал, его необходимо было остановить, забежав вперёд и подставив лом под ретивый конец ствола. Тяжёлые стволы лиственницы игнорировали жалкие потуги своих загонщиков. Тогда, бросив лом, от бревна приходилось позорно бежать, перепрыгивая через широкую живую ленту транспортёра не выпуская при этом дерева из виду, ведь никогда не знаешь, что предпримет коварная лиственница.

Транспортёр поднимался наискосок к квадратному окну в распилку, на высокий второй этаж. Здесь могучие брёвна подъезжали к пилораме, и становилось понятным их поведение там внизу. Неистово визжа железное чудовище, жадно вгрызалось в плоть дерева рядами зубастых полотен, и неумолимо распиливало на доски. За штурвалом пилорамы восседал молодой человек, по-видимому, единственный действительный работник этого предприятия. За спиной его было прямоугольное отверстие, занавешенное полосками черной толстой резины. Свежие доски уезжали по широкому транспортёру и покидали помещение распилочного цеха сквозь китовый ус этого прямоугольника. Сразу за окном доски сыпались на ещё один транспортер, находившийся ниже, и затем беспорядочной кучей сваливались на платформу, где поджидавшие их бойцы разбирали, сортировали и складывали в штабеля. Здесь было не столько опасно сколько напряжённо. Лес прибывал, не зависимо от воли сортирующих и стоило замешкаться на секунду, разбирая переплетшиеся доски, как сверху сыпалась новая партия, а за ней ещё и ещё. Если досок набиралось слишком много, они застревали уже вверху на транспортере, а расплетать бурелом из трёхметровых досок на движущемся транспортёре не просто.

Пока одна четверка, обоняя аромат свежераспиленного дерева, боролась с пиломатериалами, другая пыталась спать в условиях нестерпимой духоты и визга пилорамы.

Транспортёр остановился, и только что водруженный на него ствол кедра замер.

– Наконец-то – прохрипел выбившийся из сил Алик, пытаясь воткнуть, ставший неподъёмным, лом, между брёвнами.

Он снял перчатки, засунул их за ремень и, направляясь к железному пандусу, поднимающемуся к двери в распилку, вдоль транспортёра, звучным и насыщенным голосом изрёк труднопроизносимую фразу, однако точно передающую эмоциональную нагрузку словосочетаниями, не имеющими ничего общего со смыслом сказанного. Лом упал. Немцов последовал примеру Алика, и гулко шагая по пандусу, попытался сообщить и своё настроение мудрёными словами. Переплюнуть Алика Рабиновича, сына школьной учительницы русской словесности Анатолию не удалось.

– Вот блин! – после паузы, сказал Немцов – нам так продолбали мозги, что мы и теперь шагаем в ногу.    

Он приостановился, чтобы сбиться с шага. Алика эта тема тоже тревожила, и он не оборачиваясь, подпрыгнул для того же, и восстановил статус-кво. Немцов повторил своё упражнение, но на этот раз без комментариев.

Длинный многооконный зал распилочного цеха, делила пополам лента транспортёра. После звука пилорамы, из-за которого не было слышно даже собственных мыслей, в зале стояла, казалось космическая тишина.

– Перекур! – проорал машинист – я задолбался!

Друзья сидели на первом этаже за длинным столом и дожидались обеда. Вытряхивая из собранных окурков остатки табака, Немцов туго набивал им самодельные папиросы. До похода в столовую оставались считанные минуты.

Заводской столовая, была едва ли не приятнейшим местом во всём локомотиворемонтном заводе, а за одно и лучшим эпизодом почётной обязанности, именуемой службой в рядах Советской Армии. Идти к ней было, минут двадцать. Путь пролегал по замысловатым заводским переулкам, мимо чудовищных дизельных двигателей, стоявших просто в снегу вдоль потемневших от времени цеховых стен. Дизели эти напоминали скелеты невероятных древних животных, павших тут во времена битв великанов. Местами, из-под снега, проступали заржавленные рельсы. Всюду к стенам жались трубы, широкие и очень широкие. Из одних валил пар, из других капала вода, сразу замерзая и образуя гладкие ледяные сталагмиты, а третьи – ничего, и так стояли. Люди встречались редко. Можно сказать, почти не встречались. Вопрос, «где все рабочие?», почему-то очень занимал воспалённое сознание Анатолия. Идти к столовой было бесконечно приятно. Предчувствие того, что впереди ждёт только хорошее, сладко туманило ум. Никаких неожиданностей, опасностей, тягот и лишений, которыми изобиловала армейская служба. Предвкушение обеда, выгодно отличавшегося, вкусовыми и прочими качествами, от помоев полковой столовки приводило Немцова в состояние волшебного забытья, и всё что он видел вокруг, казалось сказкой.

Войдя в столовую, Анатолий стряхивал сон. Здесь было не до мечтаний. Дело в том, что в первый же раз, когда бойцы пододвинули заполненные тарелками подносы к кассе, и протянули, розданные сержантом Каримовым талоны, сдобная кассирша визгливо развеяла эйфорию. От наглости, с которой она обсчитывала, даже перехватывало дыхание. А визгливый голос был ответом на робкие призывы к её предполагаемой совести. По её калькуляции выходило, что талон даёт право только на половину взятых порций. Понурившись, бойцы возвратили условный излишек, и перешли к процессу питания. В следующий же раз была применена качественно новая тактика. Двигаясь вдоль полок с тарелками, тарелочками, чашками и стаканами, находчивые защитники Отечества, проявили в борьбе за существование солдатскую смекалку, так ценимую, незабвенным капитаном Гомбожаповым. Всё началось со стакана сметаны, превосходно становящегося в карман бушлата, без малейшего шанса перевернуться. Дальше две порции манной каши, ссыпанные в одну тарелку. Пышная, тёплая ещё, сдобная булка, прекрасно легла в висевшую на ремне шапку с развязанными ушами. Таким образом, порции удваивались, и добавлялись блюда-спутники, а число тарелок видимых кассиршей сохранялось.

Денесюк считавший такой способ пополнения рациона, преступным, пытался, было чинить препятствия товарищам по оружию, но был предупреждён о грозящей ему опасности. Взвесив все «за» и «против», он подсчитал и выявил, что талон мог бы вместить ещё, и принялся оттачивать технологии хищения продуктов питания.

Так сытые поздоровевшие бойцы зажили в условиях «командировки». Работа была напряжённая и утомительная, но тем слаще были часы отдыха. Спать в то время когда работала первая смена, было не возможно, и друзья принялись осваивать территорию завода и прилегающих окрестностей. Стояли морозные дни, но в валенках и бушлатах было не холодно. Приезжавшие за досками водители, снабжали солдат сигаретами, в обмен, на дополнительный, сверх заказа груз. А однажды загрузили машину и без накладной, за бутылку водки. Пили её вчетвером. Мусульманам и не думали предлагать. Зачем? А так как ими считались все кроме киевлян и Кахи Хуцешвили, то и приглашены были для этого мероприятия только они. Денесюк, человек с принципами, пить отказался, чем только всех порадовал.

– Вот ведь и в Денисе есть что-то хорошее – констатировал Алик, когда Денесюк ушёл.

– Дуа, хорощий чэлявэк – вытягивая губы, подтвердил Каха.

Жизнь удалась. Каримов нервничал, оттого, что боялся не попасть к новому году в казарму, где его сопризывниками планировалась праздничная программа, остальных же больше устраивала встреча нового года на заводе. Уж тут были все условия для создания исключительной атмосферы. Рабочая неделя увенчалась законным воскресным выходным, не содержащим в себе ни капли паркохозяйственности. Мечты остаться тут возможно дольше перемежались фантазиями на тему открывающихся перспектив. Немцов заговорил об изыскании гражданской формы одежды для проведения культурного досуга. На это Алик заявил, что никакой, даже гражданской формы он не хочет, а хочет только одежду.

Понедельник, начался с благодатного завтрака и перешёл в фазу лесопереработки, и тут грянул гром. Как это всегда и бывает его никто сначала не услышал. Подумаешь, Чариев попал под бревно. Ему ещё повезло что не в транспортёр. Бревно только сломано ему ногу. Тощий, жалкий он всегда выглядел умирающим чахоточным, по этому, когда носилки с ним грузили в машину скорой помощи внешне он выглядел как всегда. Потом завертелось. Забегал какой-то пузатый начальник скандаля, затем приехал лейтенант Изюмов. Пузатый кричал на лейтенанта, будто тот был виноват в несчастном случае.

– Вы мне что обещали!? – доносился голос пузана.

Изюмов пожимал плечами, и было не понятно, обещал ли он обойтись без травматизма или что-то ещё.      

Запах солдатских сапог шибанул в нос. Гомон казармы. Напряжение зверинца. В честь новогоднего праздника деды нажарили картошки. Её досталось каждому по жменьке.

«Жизненная сила Ци возникает в результате превращений Инь и Ян. Инь и Ян представляют собой две фундаментальные силы, которые создают вселенную и приводят ее в гармонию путем своего взаимодействия. Эти две противоположные, конфликтующие силы присутствуют в каждом действии. Они символизируют две противоположные энергии, которые, видоизменяясь и взаимодействуя, представляют собой динамику мира. Инь и Ян зависят друг от друга, создают постоянное движение, поднимаясь и опускаясь, как волны, и поддерживают взаимную гармонию.»

Чахлый, тщедушный таджик Чариев подставил свою дистрофическую ножку огромному человеческому счастью. Сам он проведёт два сладких месяца в госпитале, в тепле и чистом белье. А соратники …