После Северо-Западного фронта с его дремучими хвойными лесами, безбрежными болотами Украина показалась саперу Павлу Силаеву землей обетованной. Утром последнего дня сентября, проснувшись и пойдя в перелесок, он увидел дичку, которая светилась в ранних лучах спелыми, похожими на маленькие новогодние шары яблоками. И он рвал их, неспешно обкусывал, чувствуя вяжущую сладость. Ему казалось, что они выросли в райских кущах. Рядом простиралось большое поле с кукурузой, которую варили, сколько можно было вместить в котелки и ведра. Раскаты артиллерийского огня были слышны так отчетливо, что знал солдат, куда они направляются и что ждет впереди. «Ой, Днепро, Днепро, ты течешь вдали, и волна твоя, как слеза». Эту песню они пели, пока шли сюда многие версты. И Павел нес в сердце эти слова.

На правом, крутом и непреступном берегу Днепра немцы создали оборонительный рубеж, получивший у них название Восточный вал, и объявили всему миру, что здесь теперь проходит незыблемая восточная граница рейха. Младший политрук Афанасьев рассказывал бойцам, будто Гитлер лично приезжал в Запорожье для проверки готовности Восточного вала. Должно быть, главный фашист считал Днепр природной неприступной крепостью. А значит, нет ничего важнее теперь, чем взять этот рубеж, освободить Украину, и двигаться дальше. Дивизия, в которой служил Павел, вошла в состав 37-й армии Степного фронта. Им командовал Иван Степанович Конев. Армии поставили боевую задачу: выйти к Днепру, южнее Кременчуга, и, с ходу форсировав реку, захватить плацдарм на восточном берегу.

Младший политрук Афанасьев давно невзлюбил Силаева. Было бы за что – тихий, молчаливый парень, который всегда отводит в сторону небесного цвета глаза. А началось все с того, как Афанасьев заметил в его руке четки:

- Что ты все шепчешь, чего ты там перебираешь, солдат? А ну немедленно прячь свое мракобесие! – он помнил эти слова и грубый тычок в спину. Политрук уже не первый раз придирался. – Заканчивай со всем этим, бойцы видят, поп-попенок, плешивая башка.

Павел на самом деле быстро облысел, буквально с первых дней на фронте, хотя было ему немногим больше двадцати лет. Однако не указание на этот внешний изъян обижало его.

Павел вовсе не был священником, хотя его дед когда-то служил настоятелем храма в отдаленном селе на Тамбовщине, в тридцать четвертом он был арестован, и с тех пор о нем не было вестей. Именно он обратил внука к вере с ранних лет. Образ деда – спокойного, с широкой бородой, умного и справедливого, навсегда остался в сердце путеводной звездой. Силаев вспоминал его голос, когда шел в атаку и, был уверен, что отчетливо слышит его тихую молитву над собой в минуты, когда спал, укрывшись плащ-палаткой. Павел видел много крови, отчаяния, но это зло только укрепило в нем веру. И он почти никогда не расставался с дедовскими четками на сто бусин, читая по ним то Иисусову, то Богородичную молитвы – как учил священник. От этого становилось теплее в груди, даже когда приходилось идти навстречу шквалистому ветру и колючему снегопаду. Вот и теперь он шел, под ногами хлюпала вода, небо отражалось в придорожных лужах. Он знал, почему так зол младший политрук – к Павлу тянулись некоторые солдаты, и хотя Силаев отвечал им, что не имеет к церковным чинам никакого отношения и слаб в богословии, они шепотом просили его помолиться за родных.

Младший политрук с сарказмом называл Павла за глаза полевым батюшкой, а в глаза только поп-попенком, чтобы не задавался. Не раз политрук порывался догнать Павла и выхватить у него четки, но тот словно чувствовал, и быстро прятал их в самое сокровенное и теплое место – за пазуху. И когда их взгляды сходились, обычно добрые глаза Силаева наполнялись огнем: он без слов, но твердо показывал, что, если придется, то будет драться за четки. Афанасьев отступал, зная, что тихий молитвенник – настоящий воин, прошел многое, имеет награды. Да и товарищи-защитники у него найтись могут.

Афанасьев был немногим старше рядового Силаева. Краткосрочные курсы младших политруков он прошел в боях. Пополнение из тыла за счет выпускников военно-политических училищ приходило редко, и потому решили быстро готовить своих красноармейцев-коммунистов. Он постигал политическую науку в лесу, в землянках,  где не было ни классов, ни лекций. По расписанию с курсантами беседовали командиры, комиссары, специалисты родов войск. Учили на боевом опыте. К главному делу – политической работе в роте, приобщался он в беседах с опытным комиссаром Ковригиным,  и его живое слово было главным пособием. Вопросов религии касались редко, но Афанасьев и так знал, что с пережитком, который возвращается ввиду масштаба войны, общей трагедии и слабости человека, нужно бороться. Тем более что фашисты в своей пропаганде часто использовали эту приманку, доказывая, что они – освободители земли русской и православной веры, и будто на оккупированных территориях открывают и восстанавливают церкви, помогают простым людям во всем. Афанасьев знал, что поступает правильно по отношению к Павлу Силаеву. Ведь он не раз пытался поговорить с ним по-товарищески, переубедить, помочь отказаться от мракобесия, но тот словно не слышал.

Тысячи солдат, с разными судьбами и тайнами на душе, двигались к великой реке, и никто не хотел думать, чем обернется следующий день.

Порой, прочтя пять или шесть кругов Иисусову молитву, вслушиваясь в слова «прости меня, грешного», Павел понимал и жалел Афанасьева. Так сильно, что хотелось разыскать его, да и обнять просто, ничего не говоря. Найти с ним мир любой ценой. И знал, как слаб душой, чтобы поступить так. Все чаще казалось, что до неба, через эту копоть и дым, не доносятся его молитвы, и сомнения окутывали душу мороком. И понимал он, что маловерен и нищ сердцем, в отличие от политрука, у которого тоже была вера, своя, безусловная и крепкая, которой стоило поучиться. Афанасьев предан идее, ни в чем от нее не отступает, и хочет настроить, вдохновить других. Он не всегда был груб. Не раз Силаев замечал, что Афанасьев на самом деле – добрый человек, который, как может, подбадривает солдат, учит их презирать и не бояться врага. И потому жалел его, зная, что вера политрука, как мост-мираж через пропасть, никуда по нему не пройдешь, а только сгинешь. Нет спасения без Христа, и только через православие – единственный путь на небо. И все же он завидовал энтузиазму Афанасьева. Многие, по сравнению с ним, выглядели подавленными и усталыми, а в глазах будто пропала тяга к жизни. И он, политрук, бодрил их словами, читал вырезки из газет, рассказывал о подвигах на фронтах.

Так они прошли вместе не один километр, чтобы достигнуть реки. Предстояла последняя короткая ночь перед началом форсирования, которое должно было стать неожиданностью для немцев. Они наверняка думали, что советская армия будет действовать в таких условиях, как любая другая: подойдет, закрепится, постепенно подтянет артиллерию, инженеров. На это и был расчет – первые лодки отпарятся к берегу врага еще засветло. Тогда же и начнется сооружение понтонного моста для отправки главной боевой силы.

У костров, которые спрятали за небольшим ельником, чтобы были неприметны с другого берега, сошлись солдаты, хлебали жидкую кашу. Политрук подошел к Силаеву.

- Будешь? – он предложил спирта из кружки. Тот покачал головой, отводя глаза. – Ну прости, кагору нет, не то время.

Афанасьев заулыбался. Он был немного хмельной:

- Ладно, не злись, сапер, зря отказываешься. Ты хоть знаешь, что нам всем завтра предстоит?

Он присел рядом, плечом к плечу. Увидел в руках Павла четки, но ничего о них не сказал:

- Так вот, рядовой Силаев, докладываю. Ширина Днепра в нашей полосе наступления – два километра, или, может, чуть больше. Даже в мирное время в такую погоду перебраться на другой берег – хитрая наука. Правый берег у немцев крутой, они там надежно окопались и будут нас лупить из всех орудий. С него отлично просматриваются подступы к Днепру. Левобережье то наше всё низменное, песчаное, заболоченное. К тому же фашисты постарались тут уничтожить все, что может как-то облегчить нам переправу. Понимаешь?

Павел кивнул.

- И ты что же, совсем не боишься? – спросил политрук. – Или ты только страх перед богом имеешь, да?

- А ты боишься?

- Я – нет. Я – коммунист.

- А мне страшно, - ответил Павел. – Я не коммунист, я человек, и мне страшно.

- Ты что хочешь этим сказать, зараза, что коммунисты не люди что ли?

Силаев не ответил.

- А как же вера твоя, сапер, разве не учит бесстрашию?

- Да, мне страшно, - рядовой поднял глаза. – Предки наши бились, и вели их святые Дмитрий Донской, Александр Невский, со знаменами православными в бой шли. И, конечно, боялись тоже, потому что люди они простые были. Но шли и победили.

- Это в прошлом было, теперь новые знамена, за которые умереть не жаль, - ответил политрук. – И мы выиграем эту войну, потому что наши идеи, на которых построено все советское государство – правильные. Вал войны сместился, позади – Сталинград, Курск, а впереди – Берлин!

- Дай хлебнуть! – попросил Павел.

- За победу коммунизма выпьешь? – прищурился Афанасьев. Павел одернул руку.

- Ладно, будет. Выпей за свою Троицу, если хочешь. Сейчас уже поздно тебя просвещать. Но я желаю тебе выжить, выстоять, парень, и чтобы с тобой мы потом еще не раз обо всем этом поговорили. И прости меня, если я тебя чем обидел, задел.

Павел выпил до дна, протянул руку, и не смог сдержать слезы после рукопожатия. То, что так хотел сделать он сам, как христианин, с честью выполнил коммунист.

Афанасьев поднялся:

- Бога нет, но мы победим! – и ушел спать походкой сильного и спокойного человека.

Павел Силаев опустил голову, бормотал, перебирая маленькие деревянные бусинки четок. Спирт ударил сначала в голову, потом в ноги, сделав их ватными. Вместо спокойствия почему-то пришел гнев, непонятный и тупой. Ему захотелось найти Афанасьева и ударить с размаху по губам. Почему именно теперь – не мог объяснить. Его трясло.

Он боялся завтрашнего дня, и просил небо, чтобы ночь стала вечной, и утро никогда не наступило. В ответ ночь взорвалась минами, сразу с нескольких сторон. Может быть, бойцы где-то сделали вылазку к берегу и были замечены.

«Даже в мирное время в такую погоду перебраться на другой берег – хитрая наука», - казалось, словами политрука медленно умолкает гул. Потревоженные ночные птицы взметнулись к небу.

Павел ушел, покачиваясь, его слабая тень промелькнула в свете костра.

Утром им выдали консервы, сухари, сахар, по куску сала и сто грамм, от которых Павел отказался. Его тошнило, он не мог даже есть. Потом бойцы спешно погружались в лодки. Павел тоже бежал, на ходу прочитав надпись на большой табличке – «Даешь Киев!» Рядом лежали длинные бревна, недавно спиленные и потому тяжелые, желтая мякоть на срубе напоминала сливочное масло. Солдаты спешно катали их, скрепляли проволокой, сверху клали какое-то железо, похожее на ворота от сарая. Над Днепром поднялся туман, и Павел не знал, к добру это, или к худу. Противоположный берег, где пока затаился враг, был неразличим.

Ему приказали грузиться в большую лодку. Силаев подумал, что повезло – на ней плыть легче и быстрее, чем на плоту или тем более на связке из бочек. Многие солдаты грузились в рыбацкие резиновые лодки. На такой одна пуля, шальной осколок – и все пойдут ко одну, подумал рядовой. Он оказался в лодке, потому что она комплектовалась из двенадцати бойцов, где обязательно должно быть два связиста и два сапера. На досках посередине надежно укрепили 82-миллимитровый миномет. У каждого бойца было оружие, лопата, по нескольку гранат и противогаз.

- Главное – не замочить боеприпасы, слышите! – раздался знакомый голос. Афанасьев тоже был в составе их перегруженного судна. И он скомандовал:

- Вперед!

- С Богом! – тихо произнес Павел.

- За Сталина! – выкрикнул младший политрук.

Они отошли метров на двадцать. Пока было тихо, враг их не видел.

- Я так, понимаю, товарищи, сейчас не теплее градусов семи, а вода и того холоднее будет, - говорил Афанасьев. На Павла он не обращал внимания, то ли не заметил, а, скорее всего, заранее знал, что им выпало плыть вместе, потому вчера и задавал вопросы про страх и хотел помириться. – Так что давай поднажмем, и уж чего, а от купания на сегодня откажемся совсем. Верно, товарищи?

- Еще бы, - ответил кто-то из бойцов, стараясь улыбнуться. Солдатам нравился Афанасьев, его слова и особый боевой заряд. Даже Павла его речь немного взбодрила. Он нащупал за пазухой четки и осмотрелся – с каждой стороны, впереди и сзади плыли бойцы. Одни гребли веслами, другие – прикладами винтовок, досками и даже руками, лишь бы ускорить. Сильное течение относило их в сторону, но все знали, что нужно держаться курса.

Враг не сразу, но заметил начало форсирования, и ответил из всех орудий. Афанасьев что-то кричал, но удары артиллерии заглушали его. Одна из мин достигла высоты, со свистом пошла вниз, ударив соседнюю лодку точно посередине. Люди взметнулись, и Павел увидел летящие в разные стороны тела. Другая мина упала, не долетев, перед небольшим плотом по правую руку от их лодки, и мощная волна перевернула слабое судно. Люди выли в воде.

– Гады, сволочи! – кричали наперебой бойцы в лодке Павла.

- Поднажми! – бодрил Афанасьев.

Великий Днепр, разбуженный и разозленный, будто и не понимал в гневе, кто побеспокоит его, и словно встал на строну врага. Он налегал мускулистыми руками-волнами, и с каждым новым наплывом лодка качалась то в одну, то в другую сторону, и могла перевернуться. Солдаты продолжали грести, кто чем мог.

Павел с трудом поднял глаза к укрытому смогом, как черной подушкой, небу. Прямо на них с ревом летел «Юнкерс», он четко различал его крылья, корпус и большие лапы-шасси. Штурмовик промчался над ними, сбрасывая бомбы.

Силаев обернулся. Их лодка оторвалась. Казалось, что по Днепру начали сплавлять лес, и он весь пестрил черными плывущими валунами. Но это были не бревна, а люди и обломки судов.

- Половину пути почти одолели, - сказал Афанасьев. – И туман, как назло, рассеялся! Ничего, возьмем мы, тебя, Днепр, держись, братцы! Только бы до берега, только бы добраться!

- Давай! Перебьем там всех к чертовой матери! – раздавались голоса.

В эту минуту и Павел верил словам политрука, чувствовал не только страх, но и гнев. Он представлял, как высадится, почувствует под ногами землю, и вместе с остальными побежит на крутой взгорок, будет стрелять, бить в рукопашной, но этих гадов, что сыплют бомбы и стреляют из пулеметов, он сегодня положит много. Сколько сможет. И думал Силаев, что все они стали единым целым, родными братьями, будто от первого до сегодняшнего для прошли путь вместе, никогда не расставаясь. Афанасьев, осипший и злой, тоже был брат. Их глаза сошлись, и сапер понял, что политрук тоже знает это. Двенадцать братьев, двенадцать апостолов, идущих по воде, несмотря на ветер и волны.

- Курс левее! – кричал кто-то. – С курса ушли!

Голос заглушил взрыв справа. Все пригнулись. Один из бойцов в лодке так и замер, убитый в шею.

- Ах ты шельма! – выругался солдат у кормы. Павел заметил, что было ему лет пятьдесят или больше, самый старший среди них.

- Ничего, батя, отомстим! – Афанасьева было почти не слышно, голос он сорвал окончательно.

На миг Силаев потерял связь с реальностью и равновесие, крылья подняли его к дымному небу. Он увидел широкий простор Днепра, сотни лодок, строящийся вдали, словно тянущий руки от острова к острову понтонный мост, колонну танков и артиллерии – главную ударную силу Степного фронта, ждущую переправы. В небе шел воздушный бой, и советский истребитель разбил к клочья хвост «Юнкерса». Новый удар, дым и гарь забили нос, и Павел, задыхаясь, освободился от странного наваждения, снова был не в небе, а согнулся в лодке. Он посмотрел на воду, которая вспенилась, помутнела и заалела от крови. Впереди Днепр имел особенно крутой и высокий берег, напоминая большую, густо покрытую лощиной подкову. Оттуда, редко исчезая, мелками десятки огоньков – били пулеметы.

Мины летели и летели, поднимая на воде фонтаны воды. Очередной удар оглушил Павла, он подлетел, и, перевернувшись, ударился головой в воду, уйдя на глубину. Там, в воде, было гулко, словно он попал в огромную, полную до краев железную бочку, по которой били со всех сторон огромными кувалдами. Не сразу, но Павел вынырнул. Еще на берегу он больше всего боялся оказаться за бортом, но в первые минуты холодный Днепр взбодрил его, и, хотя Силаев ничего не слышал, голова стала необычайно ясной. Он погреб, и рука схватилась за что-то твердое – должно быть, это был большой кусок от кормы его лодки. Павел крикнул, но не услышал себя. Затем еще и еще. Крепко держась обеими руками, он плавно шевелил непослушными ногами в воде, чтобы хоть как-то плыть, хотя и не знал, куда.

Он почувствовал плавный тычок в бок, словно на него случайно набрела огромная, испуганная бомбежкой рыба. Но это была не рыба: что-то обхватило его крепко, и резко потянуло ко дну. Силаев попытался отбиться, сучил ногой, чтобы ударить, но только потерял сапог. Вода наполнила рот и нос, пальцы побелели, держась за доску, готовые сорваться. И он стал тянуться, словно выполнял сложнейший подъем на турнике. И когда поднял голову из воды, понял – на нем повис человек. Нащупав его руку, Павел помог ухватиться за обломок кормы. Обезображенная голова появилась из воды, с рассеченным лицом, из которого сразу же потекли струйки крови. Вместо правого уха зияла красная дыра.

Рядовой с трудом узнавал младшего политрука Афанасьева.

- П-п-п-помоги, - еле-еле сипел он, не понимая, где находится и с кем. – Я, черт дери, совсем ведь плавать не умею.

Павел собрался с силами, обнял Афанасьева. Берег был метрах в пятидесяти, но как дотянуть до него, да так, чтоб вдвоем с раненым, который не умеет плавать. Что делать там без оружия? Но течение относило их в сторону. Силаев не мог понять, почему, может быть, из-за формы обломка кормы, их постепенно влекло к середине Днепра.

Политрук то терял сознание, то приходил в себя. Павел по-прежнему ничего не слышал. И когда Афанасьев бледнел, глаза закатывались, солдат все громче и громче кричал, не слыша:

- Это я, рядовой Силаев, слышишь? Держись, мы доберемся! Все будет хорошо! Соберись же! Ну же!

Но тот ослабевал. Павел тоже погружался в какой-то черный сон, и бездна на середине реки под ними шептала тихо, манила оставить сопротивление стихии, медленно отправиться вниз, прилечь и отдохнуть на мягком песчаном дне.

Рядовой посмотрел на свои руки – вокруг правой кисти в три ряды были намотаны, как у монаха, дедовские четки. Он успел достать их за мгновение до взрыва. Теперь не оставалось ничего, только молиться, но не получалось. И он посмотрел на Афанасьева, который кое-как положил голову на доску, не в силах держать ее, кровь темнела на гладкой мокрой древесине. Слух не возвращался, и рядовой едва мог понять слова политрука, приглядываясь к шевелению синих губ:

- Знаешь, твоя правда, - казалось, Афанасьев говорил это. – Господи, спаси и сохрани! Ты… прости меня за всё. Страшно ведь умирать. Мне страшно!

- Ты крещеный? – выкрикнул Павел.

Тот помотал головой и уткнулся носом в доску. Из ноздрей тоже сочилась кровь.

- Хочешь?

Афанасьев не понял, или не услышал.

- Хочешь креститься?

В помутневших глазах политрука, кажется, промелькнул огонек, как у свечи.

- А как можно?

Дед-священник рассказывал Павлу, что в первые годы христиане крестили сами себя. И во время лихолетья, когда нет священников, или в минуту, похожую на эту, любой православный может совершить обряд крещения. Правда, сейчас было не до обряда, но Силаев знал, что нужно делать.

- Ты готов?

Афанасьев слабо кивнул. Бледный, он плакал, то ли от страшной боли, то ли от иного совсем, от того, что было в его душе.

- Тебя как зовут? – спросил Павел.

- Что?

- Имя, - он знал его только как младшего политрука Афанасьева. Силаев понял, что, пройдя столько верст вместе, ругаясь и споря, он даже и не знал такого простого, нужного, главного сейчас.

Понимая, что Афанасьев теряет последние силы и ответить уже не сможет, Павел на миг поднял глаза к небу, будто искал ответа там. Но увидел только тьму и ярко-оранжевые трассеры. Рукою, на которой были четки с маленьким деревянным крестиком, он погладил волосы Афанасьеву, положил руку на дрожащую щеку. Снова взявшись за волосы, он сжал их.

- Крещается раб божий, русский воин… Иван!  - он дал это имя, потому что оно первым пришло на ум. – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Аминь!

И он трижды погрузил голову Афанасьева в воду. Павел боялся, что тот захлебнется, но, вынырнув, он ожил, придя в себя, и улыбался. Даже страшное кровотечение на миг остановилось.

- Ну вот и все, прощай, друг, прощай, поп-попенок, - сказал еле слышно он.

- Что всё? Держись! – крикнул Павел, пытаясь прижать его к груди. – Нас снесет к нашему берегу, или к понтонам, там спасение!

Голова Афанасьнева беспомощно ушла в воду, бледная рука на миг повисла, крепко схватив Павла за запястье. Но не так, как держала раньше, чтобы выжить, а словно на прощание. Через миг она ослабла. Павел видел белое, похожее на камень лицо, которое таяло в глубине, оставляя за собой тонкую струйку пузырей.

Павел плакал, размазывая по лицу грязь. Перед глазами плясами странные красные кружочки, будто он снова стоял, как перед боем, у яблони-дички, рвал плоды, и смотрел, как осеннее солнце играет в ослабшей листве. Затем промелькнуло детство, десятки зажженных свечей, спину деда перед аналоем. И потом видел Афанасьева, бредущего с ним по размытой дороге, и словно опять чувствовал его тычок в бок, но другой, веселый, дружеский, хороший.

В последний раз он оглянулся, и подняв руку к небу, потерял сознание, снова видя перед глазами дикую яблоню.

Павел едва почувствовав удар о что-то. Несколько рук подхватили его, положив на твердое, пахнущее свежей смолой дерево. И он, широко раскинув руки и ноги, лежал с открытыми глазами, над ним на миг склонилось лицо солдата, а потом было только серое и бескрайнее небо. Обессиленный Павел Синаев снова плыл в сторону врага, которого предстояло выбить с неприступного правого берега Днепра.