В мае 1980, не сумев устроиться по специальности (к этому времени Ленинград уже уверенно лидировал по части антисемитизма), я пошёл разносить телеграммы, полагая, что это - на пару месяцев, потом уедем. Помню, как, одним из первых в городе, я узнал из телеграмм о смерти Высоцкого. Это известие поразило и взволновало меня. Будучи много лет поклонником его таланта, я почувствовал, что уходит целая эпоха и подумал о том, что в Союзе остаётся всё меньше того, что было мне дорого.

В августе, наконец, нас вызвали в ОВИР. Инспектор, полная женщина лет 35, вежливо сообщила, что в выезде нам отказано, причина - интересы Советского государства. Все попытки узнать что-либо о реальной причине отказа разбивались о бесстрастность чиновницы. Я пытался опротестовать решение, но мне ответили, что это можно будет сделать только через полгода. В феврале 1981 года я подал заявление о пересмотре дела, и через несколько дней мне сообщили по телефону, что отказ остаётся в силе.

Устроиться на приличную работу мне не удавалось - кадровики моментально понимали, что еврей, проработавший 5 лет в научно-исследовательском институте, неспроста ушёл работать почтальоном.

Зная, что на почту я устроюсь всегда, в мае я уволился, вылетел в Крым, где мне удалось устроиться в детском санатории матросом-спасателем, жену пристроить медсестрой на пляже того же санатория, и наше семейство, включая трёхлетнюю Иришку, провело на Южном Берегу Крыма три с половиной месяца. Правда, не обошлось без приключений. В августе на пляж пришёл местный милиционер, пронюхавший, что мы живём без прописки, и забрал мой паспорт. Только благодаря вмешательству санаторного медперсонала, регулярно поившего милиционера казённым спиртом, удалось избежать неприятностей.

В это время моя мама решила подать документы на выезд, причём не одна, а вместе со своей матерью и младшей сестрой Маней. Маня, родившаяся в Ленинграде до войны и пережившая в подростковом возрасте блокаду и эвакуацию, была, как и мои родители, врачом, причём её угораздило окончить институт в 1952 году. В это трудное для евреев и особенно для еврейских врачей время её, конечно, заслали в глухую деревушку Койвусельга в Карелии, где во время дождей не было вообще никакой связи с белым светом. На лесоповале там работали угрюмого вида мужики, в основном прибалты, скрывавшиеся от властей. После сталинской амнистии прибалты исчезли, но зато появились бабы-уголовницы, наводившие страх на всю округу. Предводительница этой шайки пришла к Мане на приём, желая узнать, нет ли у молодого доктора морфия. Когда пациентка разделась, у Мани зарябило в глазах: всё тело женщины было покрыто татуировкой, на ней буквально не было живого места. Мане стало не по себе, но тем не менее уголовница не получила ни наркотиков, ни спирта.

                                                    Продолжение следует