У нас  на участке, на строительстве работало тогда человек десять или двенадцать  расконвоированных  заключённых. Утром, к началу рабочего дня их привозили на стройку, и вечером после окончания рабочего дня их увозили. Человека три или четыре из них, работало  в нашей бригаде. И переодевались они в нашем вагончике. Остальные были распределены по другим бригадам. Наиболее примечателен, более других выдающимся  из них был, работавший в нашей бригаде расконвоированный – Боря.  У него совсем плохо складывались производственные отношения с нашим  бригадиром Иванычем, видимо из-за несовместимости характеров, как обычно в этих случаях говорят. К тому же, Боря, так же, как и другие расконвоированные был слишком свободен и отвязан от всякой зависимости от него, от его бригадирских прихотей и претензий. И может быть ещё и то, что слишком разное у каждого из них было жизненное кредо, никак не позволяющее так просто примириться с обстоятельствами. Боря, не переносящий на дух Иваныча, стремился всячески уничижить и «раздавить» Иваныча в глазах работяг. Униженный Иваныч никак не находил способа ни избавиться от Бори, ни укротить его – дай ему волю, разорвал бы его. При этом ни один, ни другой, не обмолвились и словом, понимали и ненавидели  друг друга без всяких слов.

             Иваныч, это совсем уже не молодой человек, года пятьдесят три - пятьдесят четыре было ему, уже, к тому времени был  на пороге старости. Он был  небольшого роста,  коренастым, с хитрым, пунцово-красным  лицом. Он в полной мере обладал  всеми  необходимыми  качествами для того, чтобы быть бригадиром; умел строить  доверительные  отношения  с прорабом  и начальником  участка, то есть умел  выстлаться  перед  ними, угодить им, умел  навести тень  на плетень, и ещё крайне  важное качество было у него это умение пить.  Не,  пить  вообще,  такие бригадиры в природе, похоже, что не  встречаются, а если и встречаются, то исключительно редко. И, конечно же, что ещё более  важно, это его  умение  держать нос  по ветру, то  есть, вовремя  распознать, не догадался ли, не  расчухал ли,   а главное, не болтает ли кто из работяг об их скрытных тайных  проделках. А, если, обнаружится что-то не ладное, то оповестить об этом группку  ворюг курируемую прорабом, чтобы те, в случае  чего, вовремя приняли какие-либо упреждающие меры. Никто, не обладающий перечисленными качествами,  скорее всего никогда не станет бригадиром, потому что тогда не провернёт аферу прораб, а начальник участка вряд ли будет держать у себя в штате не проворачивающего аферы прораба. В противном случае подыщет ему замену, ну, и так далее. В ту, называемую теперь застойной эпоху, со всех сторон льющаяся ложь, как дымовая  завеса,  хорошо прикрывала активную деятельность предприимчивых, весьма проворных  ворюг,  от бригадиров с прорабами и до, бог весть каких высот, к примеру, аферистов внешторга.

       Да собственно речь не об этом, а то можно в такие дебри влезть, что мало не покажется.  Это место заповедано и строго охраняется тем же по своему стилю, манерам и духу государством.

              Наш Иваныч, как и любой другой бригадир в любой другой бригаде, поддерживал в рабочем коллективе не только дисциплину, но и морально-психологическую обстановку, отвечающей вполне, той лживой, теперь уже, давно ушедшей эпохе.  Хотя к тому времени уже занялась алая заря той самой пресловутой перестройки. Теперь настроившись и на её волну. С её приходом прикрывшись теперь другой риторикой, другой болтовнёй подогнанной под новые их цели и задачи, разносившейся с высоких трибун, всё о том же, о новом счастливом завтра и ещё якобы, какими-то реформами, прикрывающими их тёмные дела. На самом же деле узаконенными, это значит свободными от уголовной ответственности, мошенническими схемами, ещё больше (сказочно) обогащающими мошенников, аферистов, взяточников и ворюг. С приходом новой постперестроечной эпохи они стали свободны от уголовной ответственности за воровство, мошенничество и взяточничество. И  ловко, в подходящей идеологической упаковке, вброшенные, средствами массовой агитации и пропаганды тогда, инфантильной массе, как путеводитель – отче наш в новое «счастливое» завтра. Всех  поверивших и уверовавших в их  очередное беззастенчивое враньё, в их очередную туфту, они обычным делом кинули, отправили в обычное нищенское гетто. Когда  ещё более, с несравненно большим размахом активизировали свою деятельность, почувствовав ещё большую, обретённую ими свободу от закона и совести, воры и мошенники, с взяточниками в придачу. И, с чем многие, очень наивные и доверчивые люди связывали тогда свои надежды на какую-то лучшую и более достойную, обеспеченную жизнь,  закончившиеся для них полным крахом и глубоким разочарованием. Воры и мошенники свернули её,  ту пресловутую перестройку в нужное им русло. А пока, продолжалось то время, когда только – только прокукарекали с высокой трибуны, о её начале, поэтому и Иваныч действовал ещё в духе до перестроечного времени. 

                И, если же, кто-либо из работяг нарушал тогда тот порядок вещей, сложившийся везде и всюду на производствах в то, да и не только в то время, выходил за означенные рамки, Иваныч,  выполняя указания свыше, выправлял положение тем, что больно ударял ослушника рублём. Это значит, что в текущем месяце недосчитаешься двадцатки, а то и больше, это уж, как Иваныч определит меру твоего проступка.  При среднем заработке сто шестьдесят, сто восемьдесят рублей в месяц,  это ощутимо. Какие-то иные нарушения были редки, а вот нарушения дисциплины, исключительно из-за пьянства и продолжительных запоев случались часто. Столь нерадивых работников, Иваныч, как промысловый охотник высматривает дичь, зорко высматривал их на протяжении рабочего дня и нещадно бил рублем, хотя сам пил не меньше и, как восторженно, с большим восхищением и горькой завистью о нём говорили работяги: «Умеет пить гад»! Это обычно звучало  так заискивающе  торжественно, как будто в мире не существует каких-то других лучших человеческих качеств, нежели это.  Оно для них было вожделенной, недосягаемой, неподдающейся осуществлению, но очень заманчивой  мечтой, сравнимой ну, разве что, с синей птицей счастья, вызывающей большое глубокое сожаление своей недостижимостью. Работяги в его бригаде относились к нему пренебрежительно, и вместе с тем, побаивались его, говорили, этот змей подколодный может больно и беспощадно  жалить – ударить рублём, если заметит кого «больного» потому и не сдержавшегося, пьяным в рабочее время.  Потом эти недоплаченные к зарплатам премии нерадивых работяг каким-то образом (с помощью виртуозного мошеннического действия) пропивались им в прорабской, вместе с прорабом, мастером и начальником участка, вдохновлявших его на такой промысел. Так эти премии таким ловким манёвром перемещались к другим алчущим горлам, минуя горла тех проштрафившихся бедолаг в его бригаде. Поэтому увольнять пропойцев из бригады было не нужно, совсем не выгодно, не целесообразно им было это делать, на что тогда самим пить, не пропивать же свою зарплату, в конце концов. Прикрываясь бригадирской функцией, Иваныч имел ещё, может быть, более важную функцию в уже хорошо отработанном механизме, изобретённом или позаимствованном где-то его подельниками – прорабом или начальником участка. Так понимали и осуществляли они принцип социальной справедливости, провозглашённый этим государством, и напоминаемый всякий раз на транспарантах первомайских праздников труда.  Непонятно кому и зачем так настойчиво ежегодно на первомайских праздниках  так назойливо напоминали о нём; везде и всюду, от Москвы до самых до окраин вурдалаки давным давно попрали этот принцип, а после госпереворота 1991 года, навсегда вышвырнули его из обихода. Царящим теперь вурдалакам не нужен праздник труда. Затуфтили, как всю эту жизнь – дьяволиада какая-то, да и только.

      Однако, вот, нашёлся, как это в известной песне: «…Бывший зек, большого риска человек…», ему было нечего терять, и он своими, хотя и ничтожными выходками, но, всё же, бросил вызов не только Иванычу, но и всей той лживой эпохе в лице от Иванычей и выше.

        Это, отмеченный за хорошее, и может быть примерное поведение в зоне, один из расконвоированных, ранее осужденный и мотавший срок за разбой и хищения социалистической собственности, уже упомянутый Боря. Он был  средних лет, где-то около сорока,  не больше, среднего роста и большущих размеров его всегда красная, видимо от хороших харчей морда; грудь и живот были так же больших размеров, – был, как хряк колхозный выкормленный на племя. Главным делом и главной его заботой на работе, было достать водки или сварить чифир. С согласия всех остальных расконвоированных, он так и определил меру своих обязанностей. – До обеда, пока все остальные члены бригады выполняют спущенные бригадиром утверждённые на прорабской планёрке производственные задания, ему не спеша было необходимо сходить в магазин за водкой. Чтобы каждому из них приходилось грамм по двести, двести пятьдесят «на рыло», как они выражались, или, приготовить им крепкого, хорошо настоянного чифира к обеду.

       С наступлением обеденного перерыва, когда все собирались на трапезу. С   улыбкой на большущем ещё больше раскрасневшемся лице, с различными шутками и прибаутками на устах, с разными цитатами и поговорками из их тюремного лексикона, Боря заботливой рукой разливал всем своим, вместе с ним расконвоированными, добытую им, якобы с огромным трудом, водку. Или, иной раз, приготовленный им крепкий, настоявшийся к этому времени чифир. Процессом трапезы он частенько церемониально шуточно управлял, чтоб никто не поперхнулся водкой или чифиром, не зашёлся, чтоб кашлем. Плавным, иной раз резче, движением своей огромной руки, будто знал, кому каким движением можно больше помочь глотать водку или чифир, и к какой закуске кому обратиться, точно так, как талантливый и актёр и дирижёр знает, как движением рук управлять оркестром, какому музыкальному инструменту, когда и сколько звучать.  Он замешкавшемуся, нутро  которого,  плохо принимало эту дрянь, готовое извергнуть её обратно, из тех, кто страдал уже какими-то желудочными расстройствами, и пить, как прежде залпом большими глотками уже не мог, подавал ободряющие знаки, мол, чуть, чуть быстрее пей. Тем, кто напротив пил залпом, он подавал предостерегающие знаки, мол, чуть помедленнее, не следует торопиться, это в будущем повредит желудку. Сам же он отдавал предпочтенье водке, нежели чифиру. К тому времени, вот уже несколько месяцев продолжалась объявленная с высокой трибуны перестройка и поэтому, с её началом, ознаменовавшимся тотальной борьбой с пьянством и алкоголизмом, с водкой действительно была напряжёнка. Не то, что в постперестроечное, теперешнее время, когда, кажется, что всё и вся хотят утопить в этом дерьме, щадя, пока, ну разве, что младенцев.

Собравшиеся на трапезу работяги, в большинстве своём раконвоированные, шумно балагурили и благодарили Борю за его хлопоты. Наш бригадир Иваныч никогда не присутствовал на их трапезе, трапезничал обычно в помещении прорабской, находящемся в другом вагончике. Был там лицом приближённым и необходимым, был глаза и уши прораба и начальника участка, в особенности, когда разрабатывались, обсуждались и вершились дела, куда более серьёзные, чем у каких-то там работяг. По поводу чего незаконно списать и приписать, сбыть и приобрести, пригнать и отогнать, чтобы затем уворовать и пропить  –  цемент, плитку, доски, да мало ли что ещё имеющееся на стройке.  Как, теперь с приходом новой эпохи, говорят:   наварить. Эти воры в законе, уже на волне той пресловутой перестройки, чувствовали себя нагло, уверенно и безнаказанно, нисколько не боялись уже мотать срок за хищения социалистической собственности подобно Боре и другим расконвоированным, присланных к ним на трудовое перевоспитание;  прежде чем, выйти на волю, пройти у них курс трудотерапии.  Чтобы больше не возникало у них желания заняться разбоем и хищением этой самой собственности. Да и меняющаяся с приходом перестройки эпоха, всё больше ободряла и вдохновляла их на этот шабаш.

       После окончания обеденного перерыва, раздавая различные указания по работе, Иваныч, как и многие, всегда был, это заметно было по осоловелому взгляду неподвижных остекленевших глаз и ещё более побуревшей морде, под хмельком. Но с расконвоированными никогда не грубил, предпочитал мирное сосуществование и обращался с ними всегда вежливо, совсем не так, как со своими работягами грубо и бесцеремонно, ища повод лишить кого «двадцатки». Он никак не вмешивался в их дела, лишь с какой-то затаённой злобой украдкой посматривал на Борю, так открыто нагло и бесцеремонно ставящего его  ни во что. Видимо, ему было известно о происках Иваныча и их цели. Презрительно за глаза, касающееся его, Боря всегда называл его шакалом, падалью и козлом, о чём, конечно, Иваныч знал от своих шестёрок. Но чувствовал, что руки у него коротки, чтобы подчинить и запугать их так же, как работяг своей бригады. Их пайка никак не зависела ни от него, ни от каких-то там темпов работы, как в былые времена ГУЛАГ а.

     Расходящихся   по рабочим местам   работяг  хмельной    Иваныч провожал коротким испытующим взглядом,  внимательно   вслушиваясь и всматриваясь     почти              в каждого, чтоб учуять, подобно  розыскному псу, и распознать вовремя, не ползёт ли слушок какой, в особенности   после того, как   прорабом  и  его подручными проворачивались какие-либо тёмные дела.

     Утром, когда расконвоированных привозили на работу, Боря и ещё трое из них переодевались в нашем вагончике. Переодевался, Боря всегда неспешно. Раздевшись по пояс, он ещё долго ходил, как на подиуме,  со своим могучим и  голым торсом по вагончику, весь исписанный и разрисованный татуировками, означавшими и шифровавшими его жизненное кредо, будто намеренно  предоставлял  возможность зрителю, ознакомится и более досконально изучить их и вразумить, принять к сведению.  Где, во всю его могучую грудь  как на скрижалях была выбита, нет, выколота на его живой груди сакраментальная  надпись, как бы назидание и напоминание бригадирам Иванычам и всяким там Семёнычам - «Лучше кашки не доложь, а работой не тревожь». – Конечно, эта надпись на его могучей груди, была явно не из морального кодекса строителя коммунизма, и наверняка она означала самый главный пункт его  жизненного кредо, вызывающий особую гордость у этого человека. Он же, здоровенный, как жеребец хоть запрягай его и паши на нём.

        Как только, в вагончике появлялся  Иваныч, чтобы поторопить людей на работу. То, Боря, сильно до самозабвения  ненавидящий его с саркастической, насильственной улыбкой на раскрасневшемся лице, нахально вызывающе глядя ему прямо в глаза, испытывая  чувство глубокого морального удовлетворения, как и все советские люди, услышавшие очередную ложь с высокой трибуны в ту лживую, до перестроечную эпоху, неспешно прохаживался перед ним. (Конечно же, не следует думать, что ту эпоху сменила какая-то иная не лживая эпоха, вовсе нет, её сменила ещё более лживая, даже хамская эпоха). И,  ещё более, с каждым прохождением, он старательно выпячивал перед ним свою могучую грудь с «высоконравственной» надписью на ней. Он  так блаженно умиротворённо улыбался, нагло  глядя на него, в его бесстыжие глаза, внутренне, в своей душе готовый сожрать или разорвать его. Но прежде поиграться с ним, как будто никакой другой, ещё большей радости и не существует на этой грешной Земле, кроме, как в очередной раз напомнить этому ненавистному ему Иванычу о своём особенном и очень важном пункте своего жизненного кредо, чтобы тот не смел, об этом забывать. И  как бы, тыкая эту надпись Иванычу в нос, мол, смотри гад и запоминай, не произнося при этом ни единого слова; дразня его тем самым точно так же, как дразнит тореадор быка.

         Проведя много лет на зоне, у него, конечно, притупились всякие чувства стыда, неловкости и смущения. Он просто забыл о них за их ненадобностью. Проживая многие годы в зоне, там, где всё упрощено, что -то извращено в человеческих отношениях, то  многие психологические навыки, определяющие ту или иную норму поведения,  своей не востребованностью вызывают их отмирание. А иногда из-за своей простоты и открытости такие отношения ярче и проще  обнажают всякую мерзость, (подобно нашей истории, когда банальные хапуги прикидываются радетелями производства) которая многими веками завуалирована всякими психологическими условностями и уловками, всякой шелухой  не позволяющими её вскрывать, и боже упаси её исправлять, уже в мире (обществе) вне зоны.

          Презрение к работе, ставшее его жизненным кредо, он как апостольское знамение всякий раз проносил подле униженного и оскорблённого Иваныча, мол,     посмотри гад и запомни, и я в этом деле,  преуспел не хуже тебя. Таким образом, выводя его на «чистую воду», мол, хватит её мутить всякой показухой своего радения к работе – так шутил Боря, вызывая ненависть и злобу изобличённого Иваныча.

      Глядя на такую хамскую демонстрацию презрения к собственной персоне, всё существо Иваныча переполнялось гневом и злобой. От их избытка его лицо делалось перекошенным и ещё более багровело, и чтобы не разорваться в ярости, скрыть своё состояние, ущемлённого самолюбия, не допустить аффекта,  напускалась им улыбка совершенно неестественная, как бы приклеенная на его сильно озлобившемся лице. Долго выносить такое издевательство Иваныч не мог, невнятно бормоча что-то про работу, под дружный хохот остальных членов бригады, он быстро покидал вагончик. Оставшиеся в вагончике работяги, ещё немного побалагурив, отпуская пошлые шутки, неспешно уходили за ним. Так продолжалось всё время работы у нас расконвоированных. Совсем не приходить в вагончик, чтобы избежать такого наглого осмеяния, он никак не мог, отобьются от рук свои работяги, страх потеряют, или, что ещё хуже перенимут повадки Бори (овладеют ими) с главным пунктом его жизненного кредо. Поэтому, необходимо, не отрываться, слишком от коллектива и постоянно напоминать о себе, мол, не расслабляйтесь, око не дремлет, при этом терпеть, как плевки в морду, хамские выходки Бори.

     Бригадирское самолюбие Иваныча кипело негодованием и злобой, однако, принимать какие-либо меры против Бори, Иваныч не смел – боялся, понимал, что этому человеку терять нечего и двадцаткой его, как других не ударишь. А потому, моральный ущерб, причиняемый ему Борей, хотя и тяжело, но всё же, терпел.  Таким образом, у Бори и всех расконвоированных имелось какое-то противоядие от ядовитого жала змея подколодного – Иваныча, так безжалостно жалящего своих работяг.