Был жаркий летний день, уже под вечер я ехал в пригородной электричке в сторону Москвы. Сидеть в душном и пропахшем чем-то тошнотворным вагоне надоело, я вышел в тамбур вагона, потому что в нём было всё же прохладнее.

Там стоял человек неопределённого возраста, может быть лет под шестьдесят, согнувшись и широко расставив ноги упёршись спиной в стену вагона, силясь удержать равновесие, чтобы не упасть, но всё равно ходом поезда его сильно раскачивало из стороны в сторону. Куда и зачем он ехал, было неизвестно. У этого человека грязное измученное с многочисленными ссадинами, давно не мытое и небритое лицо, его длинные и чёрные, как смоль с проседью волосы, перепутаны и сваляны, похоже, что давно не расчесывались. Его рубашка, штаны и нечто похожее на пиджак были такого вида, как будто корова пропустила их через свой желудочно-кишечный тракт, или из пытышной камеры из под ударов кнута, вот только, что какие-то изуверы выпустили его.

Я встал подальше от этого человека у окна и принялся рассматривать в нём, проплывающие перед глазами окрестности. С ещё не умершей надеждой на лучшее, немного оживившись, этот человек, подняв голову, посмотрел по сторонам и невнятно спросил, видимо, ничего иного и не желавший в этом свете, как только, нет ли у меня, чего выпить. «Нет, у меня ничего выпить» - ответил я ему. «А пожрать?» - спросил он. И пожрать, у меня  с собой ничего нет - ответил я в очередной раз.  Глядя на него, я спросил: «Ты цыган что ли?». «Нет, я азербайджанец» - так же невнятно, еле выговаривая слова, мученически ответил он. И, вскоре всё больше раскачиваемый ходом поезда из стороны в сторону, утратив всякую надежду на лучший исход, не удержав равновесия, он упал на грязный, заплёванный с засохшей рвотной массой пол тамбура. Вот и всё, поставил точку в освоении чужбины. Отбившийся, почему то от своего сообщества и пропадающий теперь человек.

У противоположного окна, нервно разминая сигарету, стоял высокий худой пожилой пассажир, вышедший в тамбур покурить. Морщась от неудовольствия, будто от кислого, или горького оказавшегося у него во рту, не скрывая своего не доброго расположения к лежащему у него под ногами. Он каким-то трескучим властным голосом, качая головой, строго сказал – «Уже и азербоны стали валяться по нашим заблёванным электричкам». И  понимал, свысока глядя на него, что поднимать на ноги этого пассажира незачем, уже поздно, надо было раньше, оступился и пал он давно, теперь это не имеет никакого здравого смысла. Устал он от жизни такой не простой. « Вырвался бедолага из ежовых рукавиц славного ислама, отпал от него. Вот тебе и результат. Так низко пал, забичевал  окаянный» – рассуждал вслух этот человек, жадно затягиваясь дымом от сигареты.

Будто недоразумение перед ним, неизвестно откуда взявшееся, сильно обидело его, нанесло непоправимый моральный ущерб ему. Не проникся, видимо, он ещё духом модной теперь толерантности, не овладел ещё такой премудростью, поэтому не проявляет снисхождения и сочувствия к этому нуждающемуся в каком-то участии человеку, в его столь незавидной судьбе.