То, что я не буду служить в армии, мне было понятно с раннего детства. Военных в нашей семье не было, если не считать маминого отца, который воевал с 1941 по 1943 год. Возможно, его воспитание сказалось бы на моём мировоззрении, но, к сожалению, дедушка умер, когда мне только исполнилось три недели. Через два года мама развелась с отцом, и больше мужчин в нашей семье не было никогда. Так что тема армии обходила меня стороной. Повзрослев, я, как и все мальчишки, играл на улице «в войнушку», но только потому, что в неё играли остальные мальчишки, жившие неподалёку. Мне это занятие никогда не приносило удовольствие. Совсем другое дело футбол или хоккей. Вот в них я был готов играть с утра до ночи. Игрушечных автоматов и пистолетов я не просил себя купить никогда. Зато сколько я сломал клюшек, прежде чем пошёл в школу, не смогу вспомнить, так как их было много. Больше, чем пальцев на обоих руках.

В начальной школе выяснилось, что у меня плохое зрение. Меня пересадили за первую парту, но и с неё я видел написанное на доске очень плохо. А если учесть тот факт, что я был одним из самых высоких учеников в классе, то из-за меня сидевшему за мной смотреть на доску было непросто. Проблему решили, выписав мне очки. Так с третьего класса я стал очкариком. При этом играть в футбол и хоккей не переставал.

По окончании начальной школы мама перевела меня учиться в другую школу, которая находилась в другом городе. И, начиная с четвёртого, класса, я наблюдался у глазного врача. Зрение падало с каждым годом. Я рос, очки приходилось заказывать чуть ли не каждые полгода, не говоря о том, что я их часто разбивал. Бывало, что разбивали очки и на мне. Удар по лицу считался главным аргументом в споре, когда нечего было возразить. Иногда осколки приходилось вынимать из-под век.

К девятому классу у меня была не только миопия высокой степени, но и астигматизм с косоглазием. А также выяснилось, что деформировано глазное дно. Стоило мне наклониться, как в глазах появлялось темнота. Уверенность, что с таким диагнозом меня служить в армию не возьмут, крепла с каждым днём. Однако, посещать уроки военного дела в школе я был обязан. Что и приходилось делать без всякого на то удовольствия.

Ко всему прочему у меня появились проблемы с позвоночником. Катаясь с приятелями на велосипеде, я умудрился свалиться в речку. Река неглубокая, но быстрая и каменистая. Вот об один из таких камней я и ударился при падении. В результате я получил на руки справку об освобождении от физкультуры и от тяжёлого физического труда. Теоретические занятия по военной подготовке в эту категорию никак не попадали.

Вёл занятия отставной майор. Ему никак не могло прийти в голову, что меня готовить к службе в армии не надо. Что знания, которые он пытается дать нам на уроках, мне никогда в жизни не пригодятся. Поэтому он вызывал на уроках чаще всех именно меня. И, если докладывать старшему по званию и грамотно отвечать, я смог, то сборка и разборка автомата Калашникова остались для меня не пройдённым этапом.

Для начала я неправильно отвечал на простой вопрос: Для чего предназначен автомат Калашникова? Правильный ответ – для поражения живой силы противника. Но я неизменно отвечал, что автомат предназначен для того, чтобы убивать людей. Майора этот ответ никак не мог удовлетворить, но вступать со мной в дискуссию она не стал. И предложил мне заняться разборкой автомата.

В таких случаях к столу вызывались два ученика, и соревновались по времени, кто быстрее разберёт, а потом соберёт автомат. Лучшие успевали разобрать быстрее десяти секунд. За какое время автомат надо было собрать на пятёрку, я уже не помню. Сам же я не собрал автомат ни разу. Делал я это настолько медленно, что у майора лопалось терпение, и он сажал меня на место.

Майор думал, что я настолько тупой и недалёкий, что никак не могу понять, насколько это важно, быстро собирать автомат. А я в силу возраста и положения в обществе не мог ему сказать, что не собираю автомат быстро по принципиальным причинам. Я не пацифист. Но армия не для меня.

Незадолго до выпускных экзаменов десятиклассников Всеволожского района отправляли на три дня в восковой приёмник военной части, расположенной возле деревни Ваганово. Мне классная руководительница сказала, что я могу туда не ехать. Полученная справка отмазывала меня от подобной экспедиции. Но во мне бушевал юношеский дух противоречия. Я решил для себя, что вот эти три дня и будут моим пребыванием в армии за всю оставшуюся жизнь.

Никаких происшествий со мной не приключилось за время нахождения в приёмнике. Разве что я окончательно убедился, что армия и я вещи абсолютно несовместимые. Стреляя из автомата, я ни разу не попал в мишень, ходить строевым шагом не научился, а все теоретические занятия проспал сидя на стуле. Так что даже такая простая ситуация, как надевания противогаза, прошла мимо меня. Из школы меня выпустили с аттестатом зрелости и приписным свидетельством. И сразу начались настоящие сложности.

Оказалось, что с моим зрением ВУЗы Питера не принимают документы. Педагогический институт и ПТУ на переплётчика книг – вот два учебных заведения, куда с моим зрением я мог поступить учиться.

Мне одинаково неинтересны были оба. Но родственники по женской линии, а других у меня не было практически с рождения, стали меня уговаривать поступать в Педагогический. Они считали, и считают до сих пор, что в жизни есть только два вида людей, - с высшим образованием и грязные ПТУшники. 

Экзамены сдавал я без энтузиазма, и был полностью равнодушен к тому, что написал сочинение на двойку. Так что вместо учёбы пришлось мне отправиться на работу. Чем может заниматься несовершеннолетний юноша с плохим зрением? Правильно, - быть мальчиком на побегушках.

Официально эта должность называлась чертёжник. Пристроила меня на эту должность мама. Работая во ВНИИ, она знала, что такие недотёпы там требуются. Но меня она устроила не в тот, где работала сама, бумажной промышленности, а в ближайший, НИИ Гидротехники. Не хотела, чтобы ко мне относились, как к её сыну.

Параллельно решалась и моя проблема со зрением. В лаборатории контактных линз, которая располагалась на Литейном проспекте, подтвердился поставленный мне диагноз миопия высокой степени. После чего меня торжественно записали на приём к специалистам. Ближайшее свободное время было только в мае следующего года. Поскольку был только август, стало понятно, что как минимум год линзы я носить не смогу. А, стало быть, не смогу и перейти на другую работу.    

Мне повезло. Коллектив был с юмором, одни фамилии чего стоили: Лиодт, Лаппо. Заведующий лаборатории Лиодт был местным ловеласом, поэтому его фамилия расшифровывалась как Ленинградский Институт Охраны Дамского Труда. С ним я редко пересекался. Лично мной руководил бодрый юноша по фамилии Швайнштейн. Кроме нас двоих, в группу входили ещё три девушки.

Работа моя заключалась в следующем. В одиннадцать часов давали воду для проведения испытаний на молях гидроузлов. Датчики давления представляли собой длинные высокие трубки. Когда воду выключали после испытаний, то в трубки попадал воздух. Я включал воду, та попадала в трубки со стороны модели, после чего лил воду в трубки сверху, выгоняя оттуда воздух. Мой высокий рост был весьма кстати. Изгнав воздух из системы датчиков, я поднимался в комнату и докладывал о выполнении задания. После чего с одной из девушек возвращался к модели, где проводились испытания. Теперь мне нужно было установить нужный напор воды. Знать данные датчиков мне было не положено по должности.

Вот так незаметно пролетело время ожидания до мая месяца. Контактные линзы подбирались тщательно, и первые минуты ходьбы без очков проходили в коридоре лаборатории. Глаза должны были привыкнуть к линзам, и носить их сразу весь день нельзя категорически. Где-то через неделю тренировок ношения контактных линз я был выпущен на улицу, и то всего на два часа. Но эффект от этого был потрясающий.

Без очков в то время я видел первые две буквы таблицы Ш и Б, стоя в двух шагах от неё. В очках около трёх метров, и то сильно расплывчато. В линзах же я читал обеими глазами последнюю строчку, сидя на стуле. И вот я выхожу на улицу, где видел раньше только очертания предметов, и свободно вижу номер трамвая, который стоит на перекрёстке в ста метрах от меня. Я словно родился заново.

Однако носить линзы полный день я смог только в сентябре. Поэтому подавать документы в другой ВУЗ, кроме Педагогического, я не мог. Пришлось снова сдавать экзамены там, где мне совершенно этого не хотелось. На этот раз я сдал их все, но не прошёл по конкурсу.

Но я мог теперь устроиться на рабочую должность, которая давала потом поступать на подготовительное отделение. Специальность чертёжника такой не считалась. Так что я в конце сентября начал трудиться в заготовительном цеху ЛОМО. О том, что у меня стоят контактные линзы, я предпочёл никому не говорить.

Разница была ещё и в том, что во время работы в НИИ мне ещё не исполнилось восемнадцать лет. Приписное свидетельство пролежало в отделе кадров нетронутым. Никто меня не беспокоил вопросами прохождения военной службы. Они начались после моего совершеннолетия, ещё до того, как я устроился на завод. Медкомиссия была назначена на понедельник, первого октября. К этой дате я не успел проработать и трёх недель.

Идя на медкомиссию, я оставил линзы дома. Был уверен в том, что дальше главного врача дело не пойдёт, меня сразу отбракуют. Но, как оказалось, всё не так просто. Слишком много было желающих притвориться слепыми, а для проверки их на вшивость существовала специальная процедура – атропинизация.

Зрение на призывной медкомиссии проверяла та самая женщина, которая подбирала мне очки. Она меня узнала, удостоверилась, что зрение моё осталось таким же, как и в десятом классе, после чего отправила меня в кабинет главного врача. Тот, прочитав мой диагноз, выписал мне направление на атропинизацию. – Завтра приходите с этим направлением в городскую больницу, там вас встретят и отведут в корпус, где находятся призывники. С собой возьмите сменную одежду, в которой будете ходить по отделению, посуду, зубную щётку. Атропинизация займёт у вас неделю.

В назначенное время я пришёл в больницу, где мне сказали, что свободных мест в отделении нет.

- Приходите завтра в это же время. Если место освободится, мы вас положим.

- А если нет, тогда что?

- Тогда придёте ещё через день. Понимаете, выписывают призывников во второй половине дня, так что сейчас мы и сами не знаем, когда и сколько будет свободных мест.

Это было во вторник. В среду и четверг ситуация не поменялась. Свободных мест не было. Только в пятницу меня обнадёжили.

- В понедельник мы вас точно возьмём. Просто по понедельникам призывников выписывают с утра, так что свободные места появятся.

Не обманули. Места появились. Причём я сменил в палате парня, с которым проучился в восьмом классе. Он жил в одной из районных деревень.

Корпус, в котором обследовались призывники, представлял собой старый деревянный барак. Покосившееся здание держалось на честном слове. Доски скрипели при каждом шаге и в коридорах, и на лестнице. Возле туалетных комнат стоял резкий запах карболки. На втором этаже располагались кабинеты врачей, на первом жили призывники. Палаты были рассчитаны на четырёх человек.

Не успел я поздороваться с парнями, обитавшими в палате, как был встречен насущным вопросом: - Ты в карты играть умеешь?

Я умел. Часа полтора мы резались в азартные игры, после чего двух парней позвали на процедуры. Оказалось, что обследуют не только тех, у кого плохое зрение, но и разные другие физические недостатки. От нечего делать я взял почитать книгу, лежавшую в тумбочке. Название не помню, в ней рассказывалось о футбольном матче киевского Динамо с фашистами в 1943 году. Прочил быстро, на одном дыхании. Не успел положить книгу назад, в тумбочку, как позвали к врачу всех, лежащих на обследовании с глазами.

Врач, высокая темноволосая женщина, проверила мне зрение, и, пока сестра закапывала мне атропин, прочитала мой домашний адрес.

- Так ты во Всеволожске живёшь?

- Ну да, - ответил я, - а что тут такого?

- Понимаешь, тут такое дело, - замялась она, - к нам поступает много живущих в районе, а мест, как ты успел заметить, у нас мало.

- Так я неделю ждал, пока место освободится.

- Вот именно. Поэтому у меня к тебе такое предложение. Поезжай домой. Каждое утро приезжай к нам на закапывание и обследование. Только не говори об этом никому. Согласись, дома находиться намного приятнее, чем здесь?

Дважды меня упрашивать нужды не было. Конечно, дома намного лучше. Но при этом я понимал и её опасения. При атропинизации расширяется зрачок и все предметы становятся расплывчатыми. С таким зрением тяжело передвигаться по квартире, не то, что по улице. Однако оставаться в этом призывном медицинском бараке мне нисколько не хотелось.