Никифор был рад, что снова едет в Петербург. Когда ему предстояло что-то сделать, куда-то поехать, и это мероприятие было Никифору по душе, он испытывал необъяснимый внутренний подъём, ощущал торжественность минуты начала чего-то нового. Впрочем, при желании, этот внутренний подъём можно было объяснить, но Никифор предпочитал этого не делать, а просто радоваться новому повороту в своей жизни.

     Стояли очень тёплые для начала мая дни. Нежные листики на деревьях стыдливо разворачивались навстречу своему скорому увяданию.

     С небольшой сумкой через плечо Никифор вышел на перрон Ленинградского вокзала. До отхода поезда ещё оставалось двадцать минут, тёмно-зелёные вагоны уже ждали своих клиентов, чтобы, помяв своими боками узкие полки купе, а узкими полками купе помяв свои бока, эти люди утром проснулись за семьсот километров от Москвы, в северной столице – Санкт-Петербурге.

     Пахло железом, вокзалом, и этот запах возбуждал Никифора, рисовал в его воображении прогулки по городу на Неве, возможные новые знакомства, и, вообще, неделю отдыха и удовольствий.

     Никифор купил бутылочку пива, нашёл свой вагон, и, потягивая  напиток из горлышка, рассматривал пассажиров, образовавших небольшую очередь у входа в вагон.

     На перроне было довольно грязно. Скомканные бумажки, окурки, плевки, странные лужицы, соседний свободный путь был густо усеян осколками разбитых бутылок. Уныло опустив голову, прошагал носильщик, толкая перед собой уставленную коробками тележку. Вдоль вагонов, заглядывая в окна, медленно прихрамывал мужичок в изорванном донельзя пальто, с завязанной почерневшим бинтом рукой.

     Никифор допил пиво, поставил бутылку около столба с тускло горевшей наверху лампочкой, показал билет проводнику и прошёл в вагон. Грязные разводы на немытых окнах и мерцающий жёлтый свет под потолком ещё больше сгустили сумрак узкого купе. Никифор сел на своё место, откинулся к стене, закрыл глаза.

     Поезд тронулся, набирая скорость, застучали колёса на стрелках, прощаясь с негостеприимным вокзалом.

     В купе заглянул проводник со своей дерматиновой билетницей.

     Спать было решительно невозможно. Внизу что-то скрипело, отзываясь на каждое покачивание вагона, неизвестно откуда с устрашающим посвистом дул пронзительно холодный воздух, наверху раскатисто храпел сосед по купе. Никифор поёрзал, пытаясь подушкой закрыть невидимую щель, но результата не было. Тогда, захватив из сумки книжку, он вышел в коридор.

     В конце коридора светилась единственная лампочка. Никифор стоял, смотрел в окно, отмечая проскакивающие тёмные массы домов, деревьев, редкие светящиеся точки окон.

     «Все уже спят, - подумалось ему, - и сотни сотен, если не больше, поездов по всей Земле бегут в ночи, перемешивая людскую массу». Улыбнувшись своей одинокой мысли, Никифор раскрыл книгу.

     «Есть соответствие между необъятностью, безграничностью, бесконечностью русской земли и русской души, между географией физической и географией душевной. В душе русского народа есть такая же необъятность, безграничность, устремлённость в бесконечность, как и в русской равнине. Поэтому русскому народу трудно  было овладеть этими огромными пространствами и оформить их. У русского народа была огромная сила стихии и сравнительная слабость формы. Русский народ не был народом культуры по преимуществу, как народы Западной Европы, он был более народом откровений и вдохновений, он не знал меры и легко      впадал в крайности. У народов Западной Европы всё гораздо более детерминировано и оформлено, всё разделено на категории и конечно…»                                     Никифор задумался. Он любил остановиться на какой-нибудь мысли и, по его же собственному  выражению, мусолить эту мысль, постигая явный и тайный её смысл.

     Полная дама, сопя, бесцеремонно оттеснила Никифора и скрылась за дверью тамбура. И тут Никифор обратил внимание, что поезд стоял на какой-то небольшой станции. В свете Луны и фонарей разбегались блестящие ниточки рельсов, невидимо посвистывал маневровый тепловоз. Никифор посмотрел на часы – была глубокая-глубокая ночь…

     Утром поезд прибыл на Московский вокзал города-героя Санкт-Петербурга. Последний, семнадцатый вагон не дотянул до перрона, и пассажиры ловко прыгали прямо на рельсы и по густо пропитанным креозотом новеньким шпалам добирались до асфальтовой тропинки между двумя составами.

     Улыбаясь предстоящим приятным дням, вдыхая полной грудью весенний питерский воздух, Никифор перешёл площадь Восстания. В гостинице «Октябрьская» у него был забронирован номер.

     Влюбленный в Петербург, с утра и до утра Никифор гулял по его улицам, линиям, проспектам, набережным. Он не уставал наслаждаться своей близостью с этим прекрасным городом.

     Середина июня, белые ночи, влюблённые пары, мосты, торжественно разлучающие берега гордой и прекрасной Невы – все эти сентиментальности Никифор воспринимал спокойно. Он жил и дышал Петербургом, стараясь надышаться впрок за эти короткие несколько дней, на которые он вырвался сюда из душной и суетной Москвы.

     Театральная площадь, набережные Мойки, канала Грибоедова, или канавы, как называли его прежде, Гоголь, Достоевский, жившие в этих домах, Никифор с благоговением, затаив дыхание, проходил мимо, возвращаясь сюда снова и снова.

     Петербургская Консерватория. Здесь сто лет назад пасмурным полутёмным февральским днём состоялся первый авторский концерт молодого Скрябина. И надо же – его сочли плохим пианистом и нелогичным композитором…

     Никифор покружил вокруг Консерватории, удивляясь, как люди, знающие и понимающие музыку, могли сделать такой вывод. «Всё-таки было бы неплохо хоть чуть-чуть знать из будущего. Самую малость, чтобы не делать уж очень грубых ошибок…» Никифор улыбнулся своим мыслям. Ему представилась его, Никифора,  довольно извилистая и богатая резкими поворотами и виражами жизнь, спрямить и сгладить которую, не изменив главного, было бы невозможно.

     «6-го мая. Суббота.

     Вот уже и 27 лет, что я появился на свет Божий!..

     Так начал император Николай II запись в своем дневнике в этот день в 1895-ом году. Не было ни одного дня, чтобы Николай не обратился к свои переплетенным в черную кожу тетрадям, куда вписывал порой самое незначительное – состояние погоды, количество и фамилии обедавших с Николаем людей, время вплоть до четверти часа.»

     28-го мая. Понедельник.

     С утра опять принялся за дело. Гуляли долго и наслаждались летней жарой…»

    «9-го мая. Вторник.

     Встали рано и пошли гулять. Нарвали массу фиалок…»

     «10-го мая. Среда.

     Утром много читал и зато гулял с Аликс полтора часа до 12 ч., когда был назначен прием…»

     «13-го мая. Суббота.

     Жара все увеличивалась и около часу дело окончательно разразилось грозой…»

     Дня за два до отъезда Никифор решил поближе познакомиться с Васильевским Островом, провести на нём день, бродя по линиям окунуться в атмосферу Петербурга лет эдак сто назад…

     Утро выдалось тёплое, солнечное, радостное и Никифор сделал немалый крюк через Лавру, грохочущий мост Александра Невского, по набережным правобережья до Васильевского Острова.

     Берега одевали в гранит. Работы ещё не окончились, и Никифор постарался представить себе ту красоту, которая будет здесь после окончания строительства.

     В лёгкой дымке через Залив Никифор угадал Сестрорецк, где он уже побывал, уютное местечко Лисий Нос с красивыми деревянными домиками, непохожими один на другой, песчаным пляжем и долгим мелководьем Залива.

     Закрыв глаза, Никифор подставил лицо лёгким порывам ветра, которые, однако, усиливались и ощутимо свежели. Над Лисьим Носом нарисовалась почти чёрная лохматая туча. Вода в  Заливе потемнела, и гребни волн заворачивались мелкими белыми барашками.

     Дождя ещё не было, но сильные порывы ветра срывали капли с пенящихся волн, и в несколько минут Никифор основательно промок.

     Отгромыхав и  пролившись дождём над Лисьим Носом, туча неостановимо продолжала своё движение в сторону Васильевского Острова.

     Ища укрытие, Никифор повернул назад. Улица Одоевского, проспект КИМа, мост через Смоленку, 17-я линия Васильевского… Здесь его догнала туча. Первые крупные капли тяжело упали на пыльный асфальт. Никифор ещё прибавил шаг, но это оказалось уже бессмысленным…

     Стихия вовсю боролась с творением рук человеческих, выплёскивая всю обиду за своё угнетение, за поражение в многовековой борьбе с разумом. В глазах резало от вспышек молний, ветер разбрасывал направо-налево ушаты воды. Прижавшись к стене, Никифор спиной чувствовал судороги кирпичной кладки, когда тотчас за вспышкой молнии оглушительно и раскатисто кашляла простуженная туча. В эти мгновения дождь, силу которого с трудом можно было себе представить, ещё более усиливался, раздвигая границы возможного.

     Подвал, в котором пытался укрыться насквозь промокший Никифор, тёмный, грязный, вонючий подвал, наполнялся водой. Несколько крыс с писком выскочили наверх, на улицу, испуганно заметались, и яростно шипящий поток воды принял эту жертву. Но она не искупила вину человека перед Природой. Разгул стихии продолжался…

     Долго ещё оставался Никифор в этом подвале пленником разверзшихся хлябей небесных. Ему показалось вечностью. Но не вечна непогода, помалу дождь ослабел, вспышки молний ещё продолжались, но раскаты грома звучали всё мягче и отдалённей. Последние капли с крыш весело падали на омытую грешную и бедную землю.

     Никифор, вымокший, замёрзший, пошатываясь, вышел из своего не очень гостеприимного убежища на свет божий.

     Всё было так, да не так.

     Всё было по-прежнему, да нет.

     В огромную лужу, пышное грязное месиво превратилась улица, по которой, прижимаясь ближе к стенам домов, уже пытались пройти по своим делам первые прохожие. Но странно одеты были все. Озадаченный Никифор в ужасе и изумлении смотрел направо, налево, сделал несколько шагов вперёд. Впрочем, он сам странным никому не казался.

     Из-за угла соседнего дома вышел средних лет мужчина, с широкой окладистой бородой, в фуражке, сапогах, когда-то белом переднике поверх латаной-перелатаной телогрейки, с ящиком на широкой ленте, перекинутой через плечо.

     - Пироги, горячие пироги.

     Мужчина остановился возле Никифора, с любопытством и каким-то сожалением оглядел его, грязного, мокрого, ничего не понимающего, протянул Никифору пирог:

     - Возьми, сынок, дай тебе Бог.

     Пирожник ушёл, а Никифор осмелился пройти немного вперёд. Он уже понял, что произошло, но не укладывалось это в голове, не хотел себе признаться, надеясь, что там, за углом, он встретит привычную и знакомую жизнь… А это – мираж, галлюцинация.

     Но за углом ничего не изменилось. Довольно странно, как показалось Никифору, одетые люди торопились в разные стороны, недалеко прогромыхала телега с углём, влекомая тощей, угрюмой лошадёнкой. Здоровый бородатый мужик шёл рядом, изредка взмахивая вожжами. Но лошадка, видимо, не нуждалась в понуканиях и лениво плелась знакомой дорогой.

     Мимо Никифора проехала изящная коляска, запряжённая парой гнедых красавцев. Кучер важно держал вожжи на вытянутых руках и время от времени издавал странный гортанный звук, видимо,  долженствовавший предупреждать прохожих – зазевавшихся, замечтавшихся, задумавшихся.

     Никифор успел отскочить, но получил несколько комьев грязи на свою светлую, начинающую подсыхать, футболку.

     Все были довольно заняты собой и своими делами.

     Взволнованный не на шутку произошедшим, Никифор вернулся в линию, к дому, где он пережидал дождь. Напротив был трактир. Из часто открывающихся дверей тянуло чем-то, видимо не совсем вкусным, но съедобным, хотя бы отчасти. Никифор нащупал в кармане деньги, но лишь горько усмехнулся, вспомнив своё нынешнее положение.

     К трактиру подошла группа мужиков. Они несли шапки в руках и часто крестились.

     - Вечная память покойному!

     - Вечная память!

     Вместе с ними Никифор вошёл в трактир. Мужики расселись за длинным столом, где уже была приготовлена какая-никакая еда, водка, несколько горок блинов. Никифор замешкался. Но в этот момент ещё несколько мужиков вошли в трактир.

     - Прикажете помянуть покойника?

     - Места хватит, милости просим.

     И Никифор сел на свободный табурет. Никто не обращал на него особого внимания. Перекрестившись ещё раз, мужики выпили. По рюмке и принялись за еду. Никифор тоже немного поел и незаметно вышел на улицу.

     - Странно, - мелькнула в голове мысль, - вляпался в такую историю, а я довольно спокоен, вот и блинов поел, в гостинице вещи остались, домой бы позвонить. Дождь, наверное, опять будет.

     Этот сумбур из мыслей неожиданно прервался. Никифор увидел на углу полицейского, и, повинуясь первой пришедшей на ум мысли, подошёл к нему с простым, как казалось самому Никифору вопросом

     - Добрый вечер!

     - Здравия желаю. Что случилось?

     - Скажите пожалуйста, в каком мы с вами году здесь, сейчас, в Петербурге? И вообще, Петербург ли это?

     - Молодой человек, давайте пройдём в участок и там во всём разберёмся. Да, это Петербург.

     Околоточный постепенно начал понимать смысл вопроса. Поначалу он ничему не удивился – ну, человек немного не в себе, вышел один на улицу, найдём его дом – трезвый, вроде – заберут его, всё будет в порядке. Но, оглядевши повнимательнее Никифора, его странную одежду, удивительные, потёртые на коленях, голубые брюки, необычную обувь, металлический браслет на левой  руке, майку с нарисованной спереди волосатой головой – всё не так, как обычно приходилось видеть молодых людей – полицейский несколько озадачился и приглядывался к Никифору, пока они, обходя лужи и топкую грязь, шли в участок.

     Дорогой Никифор  вдруг осознал всю, в общем-то, нешуточность своего положения. Несколько раз оглянувшись на своего сопроводителя, Никифор попытался представить себе, что может случиться буквально через несколько минут, о чём ему говорить, как себя вести. Впрочем, добродушное, с пышными огромными усами, лицо околоточного не внушало на первый взгляд никаких опасений. В конце концов, Никифор ничего не украл, никого не убил. Другое дело – поверят ли в полную абсурдность рассказанной им, но тем не менее случившейся, истории.

     Занятый такими мыслями, Никифор молча, погружённый в них, шёл вперёд. Сделав несколько поворотов, которые, впрочем, Никифор не запомнил, они подошли к небольшому деревянному двухэтажному дому с несколькими зарешеченными окошками в первом этаже. Околоточный открыл дверь, и они вошли, миновав полутёмную прихожую, в маленькую сыроватую комнатку. Стол, несколько стульев, шкаф с аккуратно расставленными папками.

     Удивляясь себе, Никифор опять ощутил спокойствие перед таким поворотом событий и перед полной неизвестностью самого ближайшего будущего. Он сел на предложенный стул и приготовился подробно ответить на все вопросы, которые ему будут заданы. В этом Никифор не сомневался. Он чувствовал даже какое-то нетерпение, хотелось поскорее выяснить всё, определиться в этом незнакомом для него месте и времени. «Быть может, этот усатый полицейский подскажет какой-нибудь выход? Ведь что-то можно сделать?»

     Мысли роились в голове Никифора, и он ждал, желал поскорее начать разговор.

     Но околоточный медлил, пытаясь уяснить себе ситуацию с этим молодым человеком, странным, странно одетым, и, по-видимому, слабо понимающим всё вокруг него происходящее. Глаза его, лихорадочно блестя, как бы просили, подталкивали, требовали начать разговор, выяснить всё невыясненное до сих пор. Но ничего безумного, выдающего душевное нездоровье, в этих глазах не было.

     За много лет службы дядя Григорий, как называли его все в округе, впервые сталкивался с подобным. Всего хватало в его околотке – драки, пьянство, поножовщина, но что взять – рабочий люд, жизнь тяжёлая, дядя Григорий это прекрасно понимал, сам рос в семье ещё с тремя братьями и двумя сёстрами, видел, как надрывалась мать у лохани с вонючей мыльной водой, как горбатился на стройках Петербурга отец, потом, не выдержав, спился и свалился с пятого этажа строящегося дома, здесь, неподалёку.

     Но дядя Григорий отличался, если не характером, то упрямством. И он дал себе слово не пить. И не пил. Два брата в Москве жили, с семьями, виделись очень редко, меньший пел в хоре Лавры, одна сестра уехала с мужем в Новониколаевск…

     Дядя Григорий поправил  письменный прибор на столе, пристально взглянул на молодого человека.

     Никифор не понимал возникшей паузы.

     - Спрашивайте, - с нетерпением в голосе почти прокричал он, - я всё Вам расскажу, это нелепая история, ещё утром я был в другом времени…

     - Молодой человек, Вы  помните своё имя? - дядя Григорий, взяв перо, собирался написать записку в больницу, вызвать  врача и официально освидетельствовать этого юношу, который нёс абсолютную галиматью.

     - Никифор я, из Москвы приехал, гулял здесь, потом гроза, очень сильная крысы тонули, а вышел – как будто сто лет назад, ничего не понимаю, - сбивчивая речь Никифора ещё более укрепила околоточного в своём решении.

     Дядя Григорий уже запечатывал свою записку, когда без стука отворилась дверь, и на пороге показалась миловидная девушка с большой, туго заплетённой косой, перекинутой на грудь и с узелком в руке.

     - Здравствуйте, дядюшка, Бог в помощь, - девушка прошла в комнату, мельком взглянула на Никифора и поставила перед дядей Григорием узелок.

     - Пирожков попробуйте. Свежие.

     - Доброго здоровья, Олюшка, - дядя Григорий поднялся, ткнулся своими пышными усами девушке в щёку.

     Ольга была дочерью другой сестры дяди Григория.  И она, из родственников единственная, жила рядом, была весела и красива, привносила в одинокую жизнь дяди Григория лучик радости. Ольга работала сестрой милосердия в госпитале Финляндского полка в Большом проспекте и жила в крошечном домике, ежедневно навещая дядю Григория, принося ему обедать.  Её мать, сестра дяди Григория, Наталья, работала разгребщицей на Калашниковской пристани, и как-то под вечер пьяные парни, уборщики, отметившие, видимо, удачный рабочий день, изнасиловали Наталью в пустом хлебном амбаре, на колючих мешках, приготовленных к починке. Наталья умерла родами, но родила Ольгу, которую воспитывал дядя Григорий.

     - Дядя, кто это? – невинно спросила Ольга, глядя на Никифора.

     - Да вот, молодой человек заблудился.

     - Не смейтесь, пожалуйста, поверьте, всё это правда, что я рассказал. Девушка, я вижу, Вы добрая, выслушайте меня, прошу Вас! - Никифор умоляюще посмотрел на Ольгу. Ольга смутилась под этим взглядом, отступила на шаг.

     - Ну ладно, дядя, пойду я, а то, как бы мне не опоздать.

     - Ступай, дочка, да вечером загляни, больно одиноко мне, порадуй старика.

     Ольга вышла, и Никифор, потеряв, как ему казалось, последнюю возможность постараться быть понятым, глубоко вздохнул и сел на стул, безвольно опустив руки на колени…

     Была поздняя осень, по улицам Петербурга метались хороводы опавших листьев, жёсткий ветер пытался остановить посеревшую и погрустневшую Неву.

     Никифор жил у дяди Григория, часто виделся с Ольгой, которая, неизвестно почему, единственная из всех, знавших эту историю, поверила ему. Впрочем, историю эту знали только двое – Ольга и дядя Григорий. Никому более не доверив это фантастическое превращение, Никифора переодели, и теперь он ничем не отличался от петербургского студента, жившего где-нибудь под крышей большого доходного дома.

     Целыми днями Никифор без всякой мысли ходил и ходил по Петербургу. Точнее, мысли были, но их обилие создавало в голове путаницу и суматоху.

     И однажды Никифор с ужасом подумал, что своим знанием он может изменить, да, совершенно изменить историю развития  России. От этой мысли сбилось дыхание. Никифор остановился, схватился двумя руками за холодный поручень ограждения канавы и испуганно огляделся. Ему показалось, что проходящие мимо прочитали его мысли. Кто-то, опустив голову, прибавил шагу, перейдя на другую сторону улицы. Какой-то мещанин, без шапки, с растрёпанными волосами и всклокоченной бородой, остановился и в упор уставился на Никифора. Он стоял так близко, что  Никифор почувствовал неприятный запах смеси чего-то с чем-то, плотно окутывавший этого господина. «Сейчас позовёт городового» - мелькнуло в сознании Никифора. Он отвёл глаза,  поднял воротник пальто, проворно нырнул в ближайшую подворотню.

     С этого момента Никифор думал только об одном…

     В Петербурге Никифор, ещё будучи в своём времени, познакомился на одном из изломов канала Грибоедова с девушкой, показавшейся ему божественной в молочности северной белой ночи. Её тоже звали Ольгой. Знакомство случилось просто, как бы само собой разумеющееся, встретились две песчинки, перемещаясь без особой цели в сыпучем потоке, и, влекомые дальше неведомой силой, должны какое-то время плыть, нестись в этом потоке рядом, навстречу неизвестности…

     Великолепны были прогулки по городу. Зелень листвы казалась восковой, искусственной в свете фонарей, освещающий узкие улочки центра, где, казалось, каждый дом, каждая ступенька, каждая решётка многочисленных оград уже знали Никифора и Ольгу, впитывающих в себя виды, запахи и звуки Петербурга.

     Потом была ещё одна ночь. Через открытое окно в комнату шумели редкие, проносящиеся мимо автомобили, Никифор лежал рядом с Ольгой, которая уже спала, и почти воочию видел нехотя, но всё же отнекивающуюся девушку, не уступающую жарким и взволнованным обещаниям молодого человека. Они стояли прямо под окном этой комнаты, где у Никифора и Ольги всё произошло так же просто и естественно, как и знакомство – песчинки потёрлись друг о друга и неминуемо должны были разбежаться, разлететься, влекомые дальше неведомой силой…

     Иногда Никифор приглашал Ольгу на прогулку по городу. Они спокойно шли тропинкой вдоль Смоленки, и Никифор с увлечением  рассказывал Ольге, как здесь будет хорошо через сто лет. Он бурно жестикулировал, то забегая вперёд, то останавливаясь, показывал будущие гранитные набережные, высокие дома, долженствующие стать морским фасадом города на Неве. Ольга слушала, открыв рот, часто моргая, пыталась представить себе всё рассказываемое, но её фантазии не хватало на двадцати с лишним этажные дома, в которых будут жить люди, на все те интересности, которые знал и видел Никифор, и которые так хотелось тоже увидеть и узнать.

     Но один только взгляд на глинистые хлюпкие берега Смоленки, на мутную грязную воду, на пену вокруг зацепившегося в воде бревна, ледяным душем охлаждал всё пылкое вдохновение и красноречие Никифора и возвращал его в настоящее…

     Точнее в прошлое…

     Ольга верила Никифору. Сама не знала почему, но верила. Она даже и не задавала себе подобного вопроса. Непонятно было ей это превращение,  это волшебство, или колдовство, но и эта непонятность не сильно смущала Ольгу. Она чувствовала, что ей хорошо с Никифором, хорошо не только слушать его невероятные и фантастические истории, а хорошо просто идти рядом.

     И опять встретились две песчинки, перемещаясь без цели в сыпучем потоке, и, влекомые дальше неведомой силой, должны какое-то время плыть, нестись в этом потоке рядом, навстречу неизвестности.

     И была ночь. Через открытое окно в комнату скрипели редкие проползающие мимо телеги, с дальнего угла линии, от трактира, слышалось дребезжание шарманки и пьяная ругань. Никифор лежал рядом с Ольгой, которая уже спала, и поражался сходству ситуаций – нынешней и той, из настоящего Петербурга. Даже девушки были довольно похожи друг на друга…

     Никифор поделился с Ольгой своими мыслями. Низкие рваные тучи неслись над городом, множась обрываемыми холодным колючим ветром лохмотьями, мокрый снег слепил редких прохожих, зябко уткнувших носы в воротники своих пальтишек, пытался искриться на неокрепшем ещё мутном льду канавы.

     Никифор и Ольга, будто не замечая гадливости погоды, медленно шли вдоль посеревших и съёжившихся от холода домов. В последнее время они разговаривали мало и старались не касаться темы, так волнующей обоих.

     Ольга понимала состояние Никифора, жалела его, хотела, но тут же и боялась помочь ему. Ей было хорошо с Никифором и страшила её неопределённость их отношений, неопределенность завтрашнего дня…

     В эту зиму Никифор часто и надолго уходил из дома, быть может, не понимая до конца – куда, зачем, и есть ли хоть какой-нибудь смысл в его скитаниях по мокрым, грязным, серым улицам. Никифор  искал одиночества. Даже Ольга немного раздражала его, напоминая о преглупом положении, в котором волею Бога ли, дьявола ли, случая ли, так до конца не представляя, кого или чего, попал Никифор.

     А глухие дворы линий Васильевского острова хоть немного напоминали то время, в которое Никифор стремился вернуться. Это стремление, то слегка утихая, то разгораясь с новой неистовой силой, поддерживало Никифора к жизни, пусть такой, но жизни, с верой в восстановление справедливости.

     За этой справедливостью с некоторых пор  Никифор стал заглядывать в Андреевский Собор, что в Шестой линии у Большого Проспекта. Обычно он обходил более спокойными переулками шумный Андреевский рынок и, забившись в угол потемнее, долго стоял в гулком полумраке. Красивый резной иконостас, дрожащее пламя свечей, всё сливалось, расплывалось, растворялось в слезах. Да, Никифор плакал. Безмолвно, внутренне прося Бога вернуть его домой.

     Он не умел молиться, но что-то внутри подсказывало правильные слова, интонации. И постепенно Никифор ощутил потребность в ежедневном монологе, неумелом, но искреннем, молчаливом, солёном от слёз, монологе в этом Соборе с маленькой свечкой в руках. Часто не хватало слов, и тогда Никифор просто стоял, даже и не пытаясь найти другие. Он был уверен, что его понимают…

     А потом Никифор выходил, уже в быстро накрывающей город ночи, на грязные, мокрые улицы и уныло брёл домой, часто не замечая дороги, по почерневшему лежалому снегу, по лужам, брёл домой, чтобы завтра снова прийти сюда и продолжить свой монолог, найдя  за ночь новые слова..

     Никифор верил, что получит ответы на все свои вопросы, и эта вера, пусть ничтожными шажками, но укрепляла его, успокаивая его истерзанную душу…

     Никифор уже вполне мог рассказать, подобно одному из героев Достоевского, о своем знакомстве с домами в том или ином проспекте, о том, что они рады встрече с ним, готовы поделиться хорошими и не очень новостями. Волей-неволей сравнивал Никифор друзей из своей реальной жизни с людьми, с которыми сводила судьба здесь, примеряя к ним имена своих друзей. Эта своеобразная игра немного развлекала и отвлекала от суровой действительности.

     Или недействительности, ведь действительность была там, по ту сторону грозы. Или наоборот… Никифор уже не мог временами разделить там и тут, до грозы и после грозы, вчера и сегодня, сегодня и завтра. В такие минуты полнейшей безысходности, а их за день набиралось довольно,  Никифору до слез жалко становилось себя, свою теперь уже загубленную жизнь, ведь новая гроза не собиралась, а Никифор почему-то верил и ждал, что только разгулявшаяся стихия сможет восстановить своего рода справедливость; лето выдалось сухое и жаркое для этих мест, город задыхался от пыли, мусора, мух, испарений Невы и многочисленных каналов, заботливо устроенных Петром.

     Голландии не получилось. Решающую роль сыграли русские авось, небось, нечистоплотность, мздоимство и прочие нечестности.

     В отдельные дни Никифор ощущал какое-то особенное отчаяние, лишь только отвлекался от мелких повседневных забот, которых, впрочем, у него было не очень много, даже совсем не много, отчаяние от своего положения, отчаяние от полной неизвестности будущего – не в том смысле, чтобы знать наперед свою судьбу, а в том смысле, что Никифор все-таки гораздо комфортнее чувствовал бы себя в своем времени, а не в прошлом. И перспектива навсегда, в пределах отпущенных лет, конечно же, быть забытым в результате странного и страшного недоразумения, оказаться свидетелем революций, войн, всех потрясений и  катаклизмов, произошедших с Россией, сначала бесила Никифора, а потом начала его угнетать. Из книг, кинофильмов Никифор хорошо знал о неустроенности, тяготах и трудностях грядущего времени. Неловко, даже стыдно было и от сознания своей никчемности для Ольги. Даже нескольких копеек на краюшку хлеба Никифор заработать не мог. И, хотя Ольга ни словом, ни взглядом не выказывала Никифору своего отношения к этому, она боялась, даже сама не зная чего, Никифор немало страдал и от своей бесполезности.

     И в эту весну Никифор часто и надолго уходил из дома, быть может, не понимая до конца – куда, зачем, и есть ли хоть какой-нибудь смысл в его скитаниях по пыльным, грязным, серым улицам.

     В один из таких дней – хороший, ясный и теплый день, так отметил его в своем дневнике император Николай II –  Никифор оказался на Театральной площади. Петербургская Консерватория.

     Низкие звуки фагота, грудные, спокойные, но вызывающие какую-то смутную и неясную тревогу, напомнили Никифору иссиня-черную грозовую тучу, заходившую над Лисьим Носом в сторону Петербурга. Спокойствие это могло быть объяснено лишь тем, что никакого спасения уже не было. Туча неумолимо ползла на город наискось через Финский залив, неся на себе, или в себе, гигантские массы воды, мощнейшие разряды небесного электричества. Никакого спасения уже не было, город притих в ожидании, смирившись с наступающим ненастьем. «Нет исхода» - пронеслось в голове Никифора.  «Боже мой, это, кажется, Блок, когда-то это стихотворение, почему-то именно это, я читал своей девушке. Но сегодня Блок еще не написал его. А может быть, мне «вспомнить» его и «написать»… На самом деле я много что могу сделать с высоты своих знаний. И уж если мне никто не верит, использую эти знания во благо себе. Во благо… Было бы истинным благом, после очередного раската грома вернуть все, вернуться…»

     Закончилось вступление. Adagio. «Что нас ждет?» «Что нас ждет?» Допели на пианиссимо теплые деревянные духовые, и на фермате повисла долгая и напряженная пауза. А вот и первые крупные капли, резкие порывы ветра, блеск молний, оглушающие раскаты грома. Allegro.

     И заново пережил Никифор тот удар стихии, ясно ощутил он, что не смог выдержать ее напора, ее решительности в достижении какой-то одной лишь ей ведомой цели. Никифору показалось, что эта цель – доказать человеку его ничтожность перед силами природы, его дутую самонадеянность. И вспомнил Никифор, как еще в той, реальной – Никифору продолжало казаться временами все происходящее с ним неким сном, нереальностью – надо лишь ущипнуть себя побольнее, широко открыть глаза – все образуется, образумится, а еще можно три раза сплюнуть через левое плечо и трижды постучать по дереву – Никифор улыбнулся своей привычке в таких случаях легонько постучать себя по голове – так вот, в той, реальной жизни был у Никифора однажды примечательный разговор с отцом одного из его друзей. Это был моложавый мужчина с уставшим и отсутствующим взглядом – разговаривая с собеседником, он мог надолго замолчать, уйти в себя, в свои мысли, в свои думы, потом что-то ответить невпопад, а потом свести все к шутке, часто довольно нелепой, но спасительной для него самого и для собеседника, попавшего в эту непростую ситуацию. Но тот разговор протекал ровно и спокойно, видимо, Игорю Васильевичу была близка выбранная для разговора тема. Игорь Васильевич был человеком разносторонне развитым, разбирался в науках, писал музыку, стихи, рассказы, но, по его словам, с некоторых пор укрепился в мысли, что эксплуатировать свои способности ради сиюминутных выгод в этой жизни грешно. «Мягко говоря», - добавлял он, и Никифор по тону его голоса мог догадываться о более жестких эпитетах, которыми Игорь Васильевич готов был наградить людей, пренебрегающих этим принципом. Никифор пытался возразить, напоминал притчу о зарытых в землю талантах. Но Игорь Васильевич с упоением работал, что называется, в стол, совсем не нуждаясь ни в каких акциях и кампаниях по обнародованию своего творчества, даже, казалось, гордился этим.

     Тогда и там Никифор искренне не понимал этого человека, отчасти списывая это непонимание на извечную проблему отцов и детей.

     Но здесь, оказавшись по чьей-то злой воле или ошибке на месте своего прадеда или даже прапрадеда, а по времени примерно так и получалось, Никифор начинал чувствовать, пока совершенно необъяснимо, правоту Игоря Васильевича.

     На следующий день –  дождь, дождь, дождь…  Никифор ушел на Васильевский, туда, где речка Смоленка лениво вытекала в Финский залив, где так удивительно началась его экскурсия в прошлое. Скоро год, как Никифор жил в столь непривычных для него условиях. У него была Ольга, был, в общем-то, кусок хлеба, но все мысли Никифора постоянно обращались в прошлое, точнее, в будущее. Никифор еще не терял надежду на волшебную и спасительную грозу, которая расставит все по своим местам.

     Но чуда не происходило. Вернее, оно произошло, один раз, каким-то неестественным образом. Никифор не мог понять до сих пор, почему это случилось вообще, случилось так и случилось именно с ним.

     В опустившейся на город дождливой мгле Никифор вернулся домой.

     Ольга ждала его.

     И Никифор решился…

     Эти апрельские дни с весьма переменчивой погодой – то серый туманный день; погода скверная; то хороший ясный и теплый день;  действительно чудный день; еще лучший день, чем вчера – Николай провел между Петербургом и Царским. В столице – государственные дела, смотры, парады, один из которых чуть было не сорвали ходившие по небу грозные тучи. «Но, к счастью, погода выдержала, и только во время молебна несколько капель упало на каждого из нас». В Царском – прогулки по парку, катание на велосипеде.

    И Никифор решился. 

     Как бы случайная встреча в одной из аллей парка Царского Села несколько удивила Николая – молодой человек с несколько диковатым взглядом, но на сбежавшего из сумасшедшего дома не похож,  умолял выслушать его и поверить ему. Велосипедная прогулка оказалась прерванной. Молодой человек нес явную околесицу о каком-то загадочном будущем, грозе, космических кораблях и ядерной войне. Николай окончательно запутался,  и хотел было уже прервать словоохотливого юношу, но слова о предстоящей коронации в Москве насторожили. А Никифор так разнервничался, что совершенно забыл о главном, потерял нить разговора, рассказал обо всем, и в то же время не сказал почти ничего. Сообразив это и ужаснувшись, Никифор так же быстро оставил Николая, как и появился перед ним.

     «20-го апреля. Суббота.

     Стоял чудный ясный день. Сделали вдвоем небольшую прогулку и нашли массу анемон… Покатался на велосипеде…»

     Записывая по обыкновению в дневнике заметные события уходящего дня, Николай после слов «Покатался на велосипеде» не очень решительно приписал еще несколько строк. Потом, перечитав написанное, тщательно зачеркнул эти строки…

     «18-го мая. Суббота.

     До сих пор все шло, слава Богу, как по маслу, а сегодня случился великий грех. Толпа, ночевавшая на Ходынском поле, в ожидании начала раздачи обеда и кружки, наперла на постройки и тут произошла страшная давка, ужасно прибавить, потоптано около 1300 человек!! Я об этом узнал в 10 ½ ч; отвратительное впечатление осталось от этого известия…»

     Николай некоторое время в задумчивости посидел с пером над своим дневником, как бы что-то вызывая в памяти, встал, походил немного у стола, очевидно недовольный какой-то мыслью, потом торопливо дописал несколько строк об остальных событиях минувшего дня и с явным облегчением закрыл толстую тетрадь в черном кожаном переплете.

     Никифор прочитал в газете о трагедии на Ходынском поле. Первая его мысль – снова встретить Николая, предупредить его о незавидном и грустном будущем, ожидавшем царя и его семью через десяток с небольшим лет.

А пока крепла эта мысль, Никифор не упускал ни единой тучи, могущей разразиться грозой. И спешил на Васильевский.

     «5-го  июня. Среда.

     Опять настала жаркая погода. С 9-ти час. Начали играть в lawn-tennis – я удачнее вчерашнего. После завтрака стрельба из воздушных ружей и пистолетов. В 4 часа опять  lawn-tennis и чая в саду. Потом все общество отправилось на разных лодках по реке. Были застигнуты грозой с ливнем, от которого все промокли до костей. Вечером опять обычная возня.»

     Никифор этот день провел на своем посту, на Васильевском, там, где речка Смоленка лениво вытекала в Финский залив, где так удивительно началась его экскурсия в прошлое. На этот раз туча шла не от Лисьего Носа, а значительно левее, но по черноте своей отнюдь не уступала той, роковой. И вот первые тяжелые капли упали на пыльную землю.

 - Ну что же ты, давай, сильнее, громче… А, не на что не способны вы, громы с молниями, - Никифор громко кричал на приближающуюся тучу, поминая при этом всех чертей, дьяволов и прочую нечисть, размахивая руками, призывая Природу обрушиться на свою голову. И, как оказалось, Природа услышала. Плотной стеной не отдельные капли, а непрерывные струи дождя вмиг превратили полянку, где Никифор призывал стихию, в сплошную лужу, пенящуюся от прибывающей воды. Глаза резали посекундные вспышки молний. Никифор, громко смеясь, что скорее можно было принять за нервный срыв, приплясывал, продолжая браниться на стихию.

 - Еще, еще, сильней, громче…

Извивистый ослепительно яркий червячок с легким шипением воткнулся в воду буквально в десятке шагов от Никифора. Он почувствовал судорогу, неприятно пронзившую его от ног до макушки. Дикий раскат грома буквально пригнул Никифора, он поскользнулся и упал в грязное месиво. Еще один извивистый ослепительно яркий червячок с легким шипением воткнулся в воду совсем рядом. На этот раз судорога была сильнее, Никифор с трудом встал на непослушные ноги. Ему стало страшно. Он уже не ругался на Природу. Оглушенный, одуревший, Никифор притих  и пытался сообразить, что же делать. А стихия продолжала свой разгул.

Никифор бросился к своему подвалу. Сколько раз он репетировал этот побег, путь был знаком до боли, Никифор мог пройти или пробежать его с зарытыми глазами. Но он старался не спешить, несмотря на неподдельный страх, он и не мог спешить – каждый шаг отдавался болью во всем теле, чтобы в подвал натекло достаточно воды, чтобы с визгом в бурлящем мутном потоке тонули крысы, чтобы… Чтобы, чтобы…

В нескольких шагах перед Никифором в землю ударила молния, оглушительнейший раскат грома потряс округу, Никифор от неожиданности и страха поскользнулся, упал в топкую грязь…

     «Гроза прошла, еще курясь, лежал

     Огромный дуб, Перунами сраженный…»

Примерно так строками Тютчева можно описать состояние города после неподдельного разгула стихии. Где-то, возможно, лежал и сраженный дуб, а на берегу Финского залива, ласкаемый успокоившейся и ласковой водой, лежал Никифор, точнее, его безвольное и безжизненное тело. Трудно сказать, где была его душа. Быть может, она колебалась, покинуть ли никчемную оболочку, влекомая посулами о неведомой нам прекрасной жизни там, или вернуться – Никифор был еще молод, еще мог принести пользу, не людям, нет, но себе, своей Душе…

      …Скорая остановилась у одетого в камень парапета, врач и два санитара с носилками неспешно спускались по лестнице…

Никифора довольно бесцеремонно уложили на носилки.

Душа возмутилась такому отношению к совсем недавнему своему пристанищу и… решила все-таки вернуться…

     Врач осмотрелся вокруг и обратил внимание на набухшие от влаги поблекшие страницы толстого журнала. Вчитавшись внимательно, можно было разобрать отдельные слова. То было стихотворение:

… налетит гроза…

Заблещут молнии, и … гром,

…

И грозный ураган на …

     Остальные строки и слова были основательно размыты, бумага расползлась, рядом, абсолютно повторяя все извивы успокаивающегося мелководья финского залива, плавала полустертая обложка с еле угадывающимися буквами названия: «Журнал для всех».

     Молодой врач Скорой что-то не смог припомнить такого журнала, а может он и не знал всех журналов. Повертев в руках дряблую книжку, врач отбросил ее в сторону за полной ненадобностью. Сейчас его больше беспокоил странно одетый молодой человек, найденный на берегу. Состояние его было более чем критическое, врач не питал особой надежды, но – служба есть служба.

     Старенькая Газель, отчаянно воя специальным сигналом, погромыхивая на неровностях Петербургских улиц, довольно споро пробиралась сквозь плотный поток автомобилей к городской Покровской больнице. Вот уже Наличная улица, несколько взвоев сирены, расступились праздные легковушки, налево, в Большой проспект. Не отталкивающее с первого взгляда здание красного кирпича, полускрытое изящным старым корпусом с зеленой куполообразной крышей. Никифор несколько раз проходил мимо Покровской больницы. И вот теперь  Врачи, не теряя времени, пытались привести в чувство пострадавшего…

     И им улыбнулась удача...

     Никифор пришел в себя и открыл глаза…