Пришла и осталась.

Мечется ввечеру в Спенсере-городке меж домами, рвет нараспах летние двери, ревнуя, прозрачными пальцами лезет в окна, в первое интимное тепло, прищемляет пальцы рамами, скрипит и воет от боли. Хлещет, разъярясь, в стекла горстями кленовых семян и зазевавшимися последними жуками-солдатами. Она хорошая, но безумная, она добрая, но отчаявшаяся, потерялась, бездомная, рыдает и просит ее

Стеклянные ветра ее насквозь продувают кроны деревьев, уносят краску, снимают ветхие желто-красные тряпочки с кленов, обнажают стволы и ветки. Осень бесстыдница.

Зрелая, ненасытная, жадно разденет соседку, выскочившую в сумерках из машины в несезонной легкой юбке. Подует с хрипом, хаааааррш! Юбка на голове женщины, руками-листьями облапать теплое, выпуклое, между бедер обнять, взять горячее, чужое. Женщина визжит, ладошкой прикрывается и закидывет голову от такой чувственной наглости, осень отпускает ее лишь за дверью дома, метнув нечаянной любовнице вслед на сто долларов золотых березовых листьев; расплатилась.

Гулко шлепает нежными израненными ступнями по влажному асфальту, всю ночь, всю ночь безумствует, изнемогает, ищет. Стучит в окна, скулит, обнимает крыши неприветливых домов, обвивает гибким телом стволы старых импотентов-дубов, а те лишь добродушно покряхтывают. Некому ее любить, сырую, неуютную, не первой свежести гулящую девку. Пожалуйста! Возьмите, умираю от истомы...

Дворовый пёс влажным носом по ветру - чует ее и тревожится, нервно переминается, подвывает. Уйти бы с ней, бежать и бежать рядом вдоль дороги по сияющему фарами, рядом с ее бледным тонким бедром, защищать ее, бедную, а то ведь каждый обидит.. Цепь, цепь держит.. Ууууу..

Осень бредет вдоль шоссе, голова опущена, сама опустилась в своих плотских нуждах, теперь хоть кому.. свитой за ней - крутящийся ком листвы, шарфик-органза по земле волочится, грязный. Хай, Джек!

Фары огромных безжалостных фур слепят ее, дальнобойщики всегда хотят, всегда берут. Это не любовь, это похоть.. никому нет дела до души. Возьмут, наконец, ее тело, распнут колесами, размажут по холодному, истерзают, изомнут. Развеют в молекулы и с воем победным умчатся к другим, южным, теплым, сочным..

С утра она сияет сквозь слезы огромными аметистовыми глазами, хороша! черные круги, бледная, рыжие кудри по земле расхристаны, спутаны, в тяжелых запахах земли и сырости, обессиленная за ночь безумной штормовой оргии. Горько улыбается припухшими малиновыми губами. Любили ее жестоко, брали силой, а она нежности хотела, и вот, блядски раскрывшись вся, все равно уж! голая, истерзанная, валяется вдоль канав. Отрыдав, слабо тонкими руками нагребает на грудь горсти полусгнивших мокрых листьев, прикрыться, чтоб теплее, чтоб меньше стыда..

...Осень в Спенсере. Дом уже не спрячешь уютно в зелени, теперь все на виду. Ранними вечерами дом горит нагими окнами, тени на занавесках, смотри, Спенсер, что делается у нас. Где Мирту поймал муж, руки в краске, в пальцах кисти, беззащитную, притиснул к беленой стене и целует как в последний раз. Рыжая Мирта аметистово сияет глазами и чувствует в эту минуту, знает, каково её тоскующей одинокой подруге за тонким стеклом окна...

Прости меня, осень, за мое счастье..