Не то, чтобы Матиас их раньше не замечал, просто прежде ему не случалось оказаться с ними лицом к лицу. Они обитали где-то на периферии его жизни, во всяком случае, Матиас привык так о них думать. Но, то ли скучилось его жизненное пространство, то ли их стало значительно больше, и вот уже он, то тут, то там, видел их проворные когтистые лапки и юркие упругие хвосты.

Нельзя сказать, что это доставляло Матиасу сильное беспокойство, однако он ясно осознавал, что прежней среды обитания более не существует. Да что там среда обитания! Поменялось решительно всё, и масштабность случившихся перемен ощущалась не столько разумом, сколько каким-то неведомым шестым чувством, тоже появившимся невесть откуда и подчинившим себе всё остальное. Конечно, оно помогало Матиасу ориентироваться в непривычной для него обстановке, но, по правде говоря, сделало его совершенно иным. Он более не помнил о своей исключительности или былой социальной нише. Теперь он чувствовал свою сопричастность к некоей новой общности, без которой уже не мог мыслить своего существования.

Частная, приватная жизнь, которой Матиас прежде так дорожил, перестала быть значимой, уступив место могущественной воле торжествующего большинства и безусловного единения с ним.

Серые, быстрые зверьки с слегка заметной глазу рыжинкой больше не казались ему наглыми и безобразными. Напротив, он восхищался их ловкостью и изворотливостью, признавая наличие у них острого ума, такого же совершенного, как и их беспощадные зубы.

Новую солидарность Матиас не понимал как измену самому себе или своей человеческой сути. Наоборот, он полагал такое качественное изменение своей природы как знак свершившейся эволюции, уничтожившей такие непобедимые болезни «человека разумного» как эгоизм, честолюбие и корысть. Безошибочным чутьём он узнавал своих, объединённых единством воли и разума, и определял тех, кто представлял тупиковые ветви, не поддаваясь видовому перерождению.

Последних объективно ожидало забвение и небытие.

Наверное, Матиас так никогда и не пожалел об этих нелепых и бесполезных существах, которых ранее он почитал за людей. Как не пожалел ничего из того, что прежде отличало его как личность, ведь жалость, как и память, не принадлежит общности, это всего лишь атавистический реквизит одиночек. «Эволюция не наделена жалостью». Матиас ощущал это каждой клеткой, каждой частичкой своего сознания – такого же крепкого и беспощадного, как и его острые зубы.